Я вас люблю
Шрифт:
На Климентину Петровну было больно смотреть. Круглые очки ее в тоненькой золотой оправе запотели изнутри, и слезы, прозрачные хрупкие слезы, проделали маленькие бороздки внутри очень нежной и розовой пудры. Климентина Петровна учила оболтусов танцевальному мастерству, а младшие классы еще и гимнастике. Но младшие – что! А вот старшие, у которых уже пробивались усы, голоса были лающими, сорванными, как у дворовых псов, буквально свели Климентину с ума. Похабным свели, издевательским образом. Писали любовные письма с намеками, совали под дверь георгины и флоксы, сорванные в дворовом палисаднике, назначали свиданья на
– Ну, что там сегодня? – грустно сказал старый, обрюзгший, седой, с маленькими и добрыми, в густых ресничках глазами Александр Ефимович.
Климентина Петровна вынула из сумочки скомканное письмо и мокрой от слез рукой протянула его попечителю.
«Богиня, королева сердца моего! – было написано большими, отвратительно кривыми и словно бы пьяными печатными буквами. – Если вы не желаете смерти вашего раба и безумно влюбленного в вас человека, приходите сегодня в восемь часов вечера на Собачью площадку, где я буду ждать вас. Мой случай отчаянный, ибо если вы откажетесь вместе со мною, рабом вашим, испить нынче вечером чашу блаженства, то я недолго задержусь на этом свете. Пока жиды и прочие интеллигенты не погубили окончательно святую нашу Русь, я должен успеть послужить ей. И поверьте, сударыня, когда бы не съедающая меня страсть к вам, я бы уже давно пал смертью храбрых на поле боя, давно обагрила бы землю моя православная русская кровь. Итак, теперь слово за вами. Лобзающий ручки и ножки ваш раб, верный рыцарь В.В.».
– Ох, Господи, гадость какая! – вздохнул Александр Ефимович.
– Я больше не могу! – простонала Климентина Петровна, хватаясь узенькими руками за свои пушистые кудрявые виски. – Они меня сводят в могилу!
– А вы успокойтесь, родная моя, – попросил Александр Ефимович и вытер носовым платком сильно вспотевший лоб. – Дрянное, однако, письмишко. «Жиды и интеллигенты…» Однако! Кто же на них так влияет?
Климентина Петровна перестала всхлипывать и тупо смотрела заплаканными, теперь уже без очков, глазами на высунувшийся из-под фланелевой серой юбки кончик своего очень маленького, почти детского башмака.
– Такие убить могут, – вдруг вздрогнув, сказала она. – Мы думаем с вами, что всё это шутки, а они возьмут ружье да и застрелят.
Александр Ефимович тяжело задышал.
– Нет, тут я отнюдь не согласен, – ответил он и опять крепко вытер лоб свернутым в трубочку носовым платком. – Между убийством и гадким письмецом – дистанция огромного размера. Что это вы такое говорите?
Хрупкая, изящная, с носиком-пуговкой, с вишневыми от слез щеками, Климентина Петровна была похожа на девочку, и очень хотелось успокоить ее, тем более что с такой вот ребяческой и нежной внешностью она сама зарабатывала себе на хлеб, жила нелегко и, несмотря на частые слезы, была и сильна, и добра, и вынослива, хотя простодушна до крайности.
Александр Ефимович хотел еще что-то добавить, но тут зазвенел
– Вы их любите? – спросила Климентина Петровна. – За что вы их любите? Они же ужасны!
– Не все, – тихо ответил Александр Ефимович. – Не все, не всегда. А любить совсем не обязательно за что-то. Когда вы повзрослеете, моя дорогая, и наберетесь жизненного опыта, вы согласитесь со мной, что любить можно просто за то, что все мы когда-то родились и непременно когда-нибудь умрем. – Он усмехнулся. – Нет никого, кто бы с этим не справился.
Климентина Петровна тоже усмехнулась.
– По-вашему, это – резон для любви?
– А ей и не нужно резону, – ответил Александр Ефимович. – И это вы тоже поймете.
– Сегодня свиданье с «алферовками», – помолчав, сказала Климентина Петровна. – Десять – наших, десять – девочек.
– Опять на Арбате?
– А где же? Пойдете?
– Придется пойти, – вздохнул Александр Ефимович. – Алферовых очень люблю, уважаю сердечно. А что нынче будет?
– Посылки собираем на фронт для земского совета. Пора отправлять.
– Ну и с богом. Так, значит, до вечера? А денег откуда набрали?
– Ну, как же! Обухова пела.
– А слушали как?
– Да как? Как обычно. Один Мясоедов ужасно проказничал.
– Ах да! Мясоедов…
Климентина Петровна ярко покраснела и отвернулась.
– Его бы убрать куда-нибудь, Александр Ефимович! Он просто чудовище!
– Чудовище. Верно, – грустно согласился попечитель и вдруг сверкнул на Климентину Петровну умными глазами. – А это письмо… Оно, кстати…
– Я и сама так подумала, – опустила кудрявую голову Климентина. – Уж больно он нагл!
– Я за ним понаблюдаю вечером. Что, и Наденька придет?
– Обещалась. С гитаристом. И петь опять будет.
– Ну, добре. – Александр Ефимович встал, провожая ее. – Глазки вытерли? Вот и умница.
С наступлением войны две самые известные московские гимназии – женская Александры Самсоновны Алферовой и мужская Флерова Александра Ефимовича – заключили перемирие. Мальчишки перестали закидывать барышень снежками по дороге из гимназии, на катке помогали застегивать на хрупких девичьих ногах жесткие крепления и – что самое важное – затеяли общее дело: помощь фронту. И дело оказалось не только веселым, но даже таинственным, с присутствием риска и многих опасностей.
Строение номер 14 на Арбате поражало своею величавою барственной пышностью: балкон, шесть колонн на балконе, высокие окна и лев, золотой и насупленный, прямо у входа. На самом деле дом был не каменным, а деревянным, оштукатуренным. Под пышным ампиром – обычные бревна. Выбрала этот дом для встреч алферовских барышень с флеровскими сорванцами сама Александра Самсоновна. Она и всегда торопилась в решениях, но рядом был муж, Александр Данилович, он сдерживал, он поправлял.
– А как с привиденьями, Шура? – спросил Александр Данилович.