Я вчера видел раков
Шрифт:
Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет и в марте сидит тихо. Единственное, чего бы хотелось, – чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет.
А при условии отсутствия стариков, женщин и детей, хотя бы на переходный период, все проблемы будут решены быстро и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа.
Я играю Америку
Чтобы увидеть Нью-Йорк, нужно поднять голову, чтобы увидать Америку, нужно смотреть вдаль. В Америке поражают грузовики. Они чудовищно сексуальны. В Америке поражает количество льда в стаканах и ничего среднего. Америка обходится без средних ступенек лестницы. Роскошь или нищета, невежество или образованность, очень толстый или худой. Среднего американца, видимо, нет.
Конечно, когда советский человек попадает в Америку и обалдело стоит на тротуаре, зажав в потной ладони шестьсот восемьдесят долларов, он окончательно сходит с ума, когда какая-то пара его спрашивает по-русски, как найти Пятьдесят вторую авеню. Количество магазинов, вещей и машин превосходит мыслимое. Но ничего, со шмотками мы можем смириться, тем более по нашим деньгам они тоже невысокого качества. Даже по советским понятиям змейка в сапоге довольно быстро отделяется от голенища. Легковые машины поражают, но можно терпеть. В конце концов, маленькие «Жигули», средние «Жигули», очень большие «Жигули» едут одинаково. Что советского человека переворачивает до дна – американские гастрономы-супермаркеты. Там можно повеситься в начале, в середине и в конце. Пока Америка будет так жрать, хорошие отношения между нами невозможны. Надо что-то делать, товарищи. Мясной прилавок по двести-тристи метров, колбасы – дождем, об них спотыкаешься головой. Окорока, мясо фасованное с косточкой, без косточки… Вот где нашим туристам и дурно бывает, и плохо, им предлагают выйти на воздух, но они просят их не выводить. Зеленной отдел завершает разгром личности. Авокадо, папайя, киви, манго, черт его знает, что-то в скорлупе со вкусом ананаса, что-то в разрезе как наша пятиконечная звезда, с цитрусовым уклоном, явная груша с грейпфрутовым нутром…
Когда наш турист спрашивает: «Когда у вас появляется первая клубника?» – «В шесть утра».
Почему мы так потрясены? Мы-то были уверены, что Земля плоская. Если зима, значит, в магазинах ничего нет, появится летом или осенью. В последнее время и осенью не появляется. Значит, в мире неурожай, думаем мы. Но как только пересекаешь нашу границу, вдруг соображаешь, что Земля круглая, и если у тебя дома зима, то на другой стороне шара – лето, и оттуда могут привезти, если, конечно, у тебя нормальные деньги, а не опавшие листья.
А мандарины?! Я жил в гостинице «Интурист» рядом с японским фигуристом. Он все спрашивал:
– Что это за плоды в буфете: маленькие, кислые, зеленые, она их совком из ящика насыпает в пакет?
– Мандарины.
– Нет, мандарины я знаю, – ответил японец. – Эти такие маленькие кислые зеленые и так далее.
Что я мог сказать? Если бы я знал, когда их убирают. Может, это вообще почки, специально для наших людей, чтоб у них были такие же кислые лица. Конечно, товарищи, то, что мы едим под названием мандарины, не мандарины. Мандарины – это нечто крупное, оранжевое, шкурка отделяется от тела не вместе с плодом, а отдельно, а внутри сладко и ароматно. Кстати, то, что мы пьем под названием кефир, – не кефир, сметана – не сметана, молоко – не молоко. То ли у нас неверный перевод… Короче, наша сметана – это кефир, кефир – это молоко, молоко – это вода и так далее. Можете сами сдвинуть на один термин назад, начиная с тортов, колбас и так далее.
Не скажу, что в Америке вкусно готовят. У них там без соли и сахара. Они, в отличие от нас, хотят долго жить, им их жизнь нравится. Мы тоже хотим долго жить, потому что нам наша жизнь не нравится.
В вопросах жизненных удовольствий я профессионал, и на фоне нашей борьбы с алкоголем я скажу самое интересное: там можно выпить и закусить, не прерывая беседы. Можно представить, как быстро у нас отправят в сумасшедший дом, если мы, не прерывая беседы, будем жрать…
Запомните мое правило: алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве.
Можно было бы сказать: Америка широко распахнула двери и ждет гостей. Но это не так. Советский Союз широко распахнул двери, и Америка вся в гостях. Ну что ж, дружить так же трудно, как и враждовать. Это работа!
Разговор с зеркалом
Начнем сверху.
В сильный ветер не выходи: останешься без шевелюры, без ресниц и без зубов.
Тоскливые серые глаза. Длинный нос.
Круглое толстое лицо – загадка природы: у папы и мамы продолговатые.
Обидчив – это все, что осталось от чувства собственного достоинства.
Давно неостроумен.
Юмор покрывает трагедию, как плесень.
Все борются с плесенью, хотя надо бороться с сыростью.
Оттого что молчалив в обществе, стал разговорчив наедине с собой.
Кое-что себе сообщит и тут же весело хохочет.
Оттого что уделяет много внимания внутреннему и международному положению, стал неряшлив, глаза потухли, руки дрожат.
Что-то скажет – хорошо, что не слышали.
Что-то сделает – хорошо, что не видели.
В кино ему, видите ли, неинтересно.
В театре перестал получать информацию от бесчисленных «Трех сестер».
Телевизор заставляет гулять в любую погоду.
Перестал искать преданность в ресторанах, решил остановиться на тех четверых, что с детства.
Получает удовольствие от выпивки, хотя умом против.
Так же, как и против женщин, – умом.
Считает: то и другое – от однообразной застройки в новых районах.
Давно не танцевал.
Перестал радоваться встрече с родственниками.
Начал нести чепуху со ста граммов.
Давно не танцевал. Так и не стал начитанным.
Так и не слывет энциклопедически образованным.
Не раскусил Скрябина.
Скрывает тоску во время Баха.
Уже не делает вид, что понимает в живописи.
Понял, что главное – это зимнее пальто.
Купил магнитофон, чтобы перестать о нем мечтать.
Для скоротания пешего времени представляет себя секретарем ООН или крепостным помещиком 1843 года.
Хотя тяги к земле не чувствует.
Пугает грязь в дождь и дождь в грязь.
Французско-английского не знает, так что можно не беспокоиться.
Место это любит.
Считает, что не место красит людей, а люди его красят.
Хочется, чтоб кто-то сказал: «Ты нам нужен. Не только ты в долгу перед нами, но и мы в долгу перед тобой, и защитим, и не дадим тебе плохо умереть».
Любит дождь.
В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще на улице.
Давно не танцевал.