Я - ведьма!
Шрифт:
Владимир причалил к подъезду и выключил мотор.
Идти домой не хотелось. Хотелось поехать к ней, орать серенады, танцевать с ножом в зубах под ее окном, кричать, звать, умолять, чтобы впустила.
Это — не смерть, это — лишь вечер!
— Глупости, — приказал себе он и прикурил сигарету.
Что ж… Сегодня он окончательно сформулировал для себя это опасное слово, впервые окликнул свою тревогу по имени. «Люблю» — вот как зовут его маленького зверя, поселившегося в душе, как жучок-древоточец в их антикварном комоде.
— Теперь его отсюда не выкуришь, — расстроенно сказала жена, стуча наманикюренным ногтем по микроскопическим круглым дырочкам. — Он разъест нашу мебель в рухлядь.
Но, знай она, какой невидимый вредитель подтачивает дорогостоящее тело их семьи, сочла бы древесного жучка безобидным домашним животным…
Ему не хотелось идти домой, не хотелось, чтобы жена видела его глаза, точимые мукой по певичке Натали, неразделенной страстью к ней и неприязненным равнодушием к браку, к массивной антикварной мебели, к незыблемому уюту, который вот-вот загорится синим пламенем, едва лишь его губы дорвутся до пожара ее рыжих волос…
Он знал: это непременно случится. И не знал, уцелеет ли хоть что-то в этом огне.
— Ладно, — сказал он себе. — Будет видно…
Это — не смерть, это — лишь вечер.
Расплющив в пепельнице горькую сигарету, он нехотя вышел из машины и упал на асфальт, нелепо дернув головой, сбитый с ног беззвучным подзатыльником пули.
Могилева открыла глаза.
Кошмар продолжался. Она лежала в узкой комнате с серо-белыми стенами. Все тело ныло как после удара. Наташа боязливо дотронулась рукой до щеки, затем начала лихорадочно ощупывать голову, с каждой секундой приходя все в больший ужас. Половина лица была замотана бинтом.
«Я в больнице?» — поняла она, абсолютно не предполагая, каким образом она могла очутиться здесь.
Преодолевая головокружение, она села на непривычно высокой больничной кровати. Ноги не доставали до пола. Левая рука тоже была забинтована. На ней был ее синий махровый халат, который всегда висел за дверью в ванной.
В вытянутой прямоугольником палате-коробке находилась только она одна — певица Наталья Могилева, кровать, на которой она сидела, стул рядом с ней и беспробудная ночь за окном. Ее охватила паника. Увидев ярко-красную кнопку на стене, она поспешно надавила на звонок — кнопка провалилась в пустоту. Выждав для верности какое-то время, певица решительно спрыгнула вниз. Возле одной из металлических, оканчивающихся колесиками ножек кровати стояли ее тапочки. За громадой кровати отыскался рукомойник и маленькое зеркало над ним. В зеркале она отыскала свое лицо — незнакомое, пугающее, изуродованное бинтами и пластырями.
«Что со мной случилось?»
Наташа собиралась выяснить это в самое ближайшее время, не откладывая ни на завтра, ни на час, ни на одну секунду.
Передвигаясь на ватных ногах, она вышла в темный больничный коридор. По коридору санитары торопливо везли мужчину — бинты на его голове сочились густой черной кровью.
— Куда? В операционную?! — нервно закричал один из медбратьев, обращаясь к кому-то невидимому.
— Сейчас! Сейчас… Подождите секунду, — приказал голос из мрака.
Санитары остановились. Лицо мужчины, закрытого по шею белой простыней, оказалось прямо напротив нее. Оно лежало перед Могилевой, как голова Иоанна Крестителя на блюде — почерневшая, осунувшаяся, страдающая — обреченная…
— Слушай, Натали! — надрывно сказал он вдруг, глядя прямо в глаза Наташе расширенными красными зрачками. — Это твой последний год. Не потрать его впустую, дешевкой… как… я… — Он говорил, давясь слогами и хриплыми, свистящими паузами. Она склонилась над ним.
Страх, схвативший за ягодицы липкими холодными ладонями, подталкивал ее к нему. Его слова, то резкие, словно пощечины, то бесформенные, растекающиеся жижей букв, неумолимо складывались в невероятный, убийственный смысл…
— Ведь любит нежно тебя. Любит больше жизни. Хотел… женой, — простонал смертник. — Ты, не лги… прош-ш-у-у… умирая, Натали. Ты скоро умрешь! Я… с тобой… — Он поперхнулся шепотом.
Кривые губы, распятые на умирающем лице, тщетно попытались улыбнуться и сломались страшным оскалом.
— Быстро!!! — заорал невидимый голос.
Лицо мужчины с широко открытыми немигающими глазами плавно отъехало влево, санитары свернули за угол, все стихло.
Лишь сердце болезненно билось о грудную клетку, будто мучимый клаустрофобией узник, отчаянно пытающийся вырваться наружу. Она стояла, задыхаясь от страха и таращась невидящим взглядом на мертвый больничный коридор…
Ольга проснулась от звонка в дверь и пошла открывать. На часах замерло время — восемь утра. На ее лице еще мерцали веснушки блесток, оставшихся после вчерашнего выступления.
Дерганый сухопарый мужчина резко выбросил вперед руку с красной «корочкой». Но Ольга сразу забыла его имя и звание, расслышав только одну фразу, перечеркнувшую все.
Гость выплюнул ее изо рта, и она, словно громадная чернильная клякса, стремительно расплылась по ее жизни, ее мечтам, надеждам, привычкам, принципам, безвозвратно хороня их под своей вязкой черной массой, заполняя горизонт беспросветной темнотой…
— Владимир Костин был убит сегодня ночью у подъезда своего дома, — повторил мужчина жестоко. — Вы были последней, кто видел его. Почему он поехал домой?
«Почему? Почему? Почему?» — отдалось в голове ударами молота.
— Потому что я — сука! — взвыла Ольга.
Она беспощадно скомкала ногтями лицо, она была готова разорвать его на куски…
— Господи, какая же я сука! Су-ука!.. Какая я бессердечная сука!!!
Еще никого на свете она не ненавидела так, как саму себя в эту навсегда остановившуюся минуту.
Наталья Могилева робко нажала на кругляш звонка и тут же отдернула палец. Звонок получился короткий, как всхлип.
Певица озадаченно смотрела на золоченую металлическую табличку с надписью:
Иванна Карамазова
и недоумевала, как она могла не заметить ее в прошлый раз.
Двери открылись.
— Привет, — улыбнулась ей девица в черной шапочке. На ней были те же потертые джинсы и видавший виды свитер, обтягивающий упругую грудь. — Вернулась, Королева? — с ходу перешла она на «ты».