Я вернусь через тысячу лет.

Давыдов Исай

Среди небольших прозрачных пакетиков с вином была на столе у ребят и одна бутылка – темная, старинная, еще стеклянная бутылка старинного вина. С двадцатого века хранилось оно в каких-то французских погребах. Это было редкое, коллекционное вино, но мы еще на Земле знали, что на каждое дежурство есть в кладовой корабля по одной такой бутылке.

Собственно, из-за этой-то соблазнительной древней бутылки я и не позволил им накрывать стол в рубке. Я ведь никогда не пробовал такого вина. И на Рите не придется. Только разве

здесь, на корабле, через сто дней, когда буду сдавать дежурство.

Почему-то вспомнилось, что сдавать его придется Женьке Верхову. Так выпал жребий. А на Земле думалось, что хоть тут-то не увижу Женьку.

Ребята шумят в кают-компании, и поют, и включают записи последних земных мелодий, и даже, несмотря на тесноту, умудряются танцевать.

Знакомая песня доносится до меня:

Я вернусьЧерез тысячуЛет.Так хоть в чем-тоОставь мнеСвой след.

Я гляжу на большой экран и вижу черную, холодную Бесконечность, и немигающие глаза ее – звезды, и вспоминаю весенний “Малахит”, и юную зелень парка, и наш с Бирутой первый поцелуй.

Никогда больше не увидеть мне “Малахит” и мохнатые мои Уральские горы, и родные улицы, и мраморных великих людей в высоких, древнерусских шапках из снега. Ни-ког-да!

Зачем только люди придумали это беспросветное слово?

Я слушаю космос – легкое, быстро ставшее привычным потрескивание в динамике. Случайные радиоволны далеких радиозвезд. И еще слышу тихие голоса ребят и их смех, и мелодии, которые они включают.

Уже полтора часа сижу я один в рубке. Два раза прибегала раскрасневшаяся от вина Бирута – соскучилась. Но, посидев со мной несколько минут, снова убегала в кают-компанию. Там было веселее.

Я знаю, что ничего не случится и что я тоже мог бы уйти туда. Уже двадцать лет ничего не случается в этой рубке. Корабль идет точно, автоматы работают надежно, и дежурные сидят здесь просто так, для мебели. И еще для того, чтобы будить других дежурных.

Но таков уж закон нашего корабля – ни на секунду не оставлять рубку. А мы уважаем свои законы.

И поэтому я терпеливо слушаю космос и периодически пробегаю взглядом по красному и желтому щитам – нет ли загоревшихся лампочек?

И вдруг слышу голос. Громкий, отчетливый, нечеловечески спокойный голос, который пробивается через легкое потрескивание космоса.

Этот голос произносит непонятные слова медленно, раздельно, с какой-то железной скрипучестью.

“Красный щит! – вспоминаю я слова Марата. – Он сам все скажет, все объяснит!”

Я обегаю глазами красный щит, его приборы.

Но тут все спокойно. Ни одной загоревшейся лампочки. Ни одной мечущейся стрелки.

Я перевожу взгляд на желтый щит, на два голубых. Тоже ни одной красной лампочки. Все нормально. Все спокойно.

И тут только я соображаю, что голос не сказал ни одного понятного слова.

Может, это был голос не нашего корабля?

Я опять смотрю на экран, перевожу взгляд с одной светящейся точки на другую. Может, хоть одна вспыхивает? Может, хоть одна увеличивается?

Нет! Ни одна не вспыхивает. Ни одна не увеличивается.

И вдруг я слышу этот голос снова. Он снова произносит те же слова – так же раздельно, четко, скрипуче-железно.

Он идет из динамика, этот голос. Это радиоволны, это голос космоса, голос Бесконечности.

– Ребята! – кричу я в микрофон. – Космос заговорил!

Они срываются из кают-компании и громко топают по коридору.

А в рубку падают и падают из динамика непонятные, нечеловеческие, механические какие-то слова.

Может, это встречный корабль? Но тогда почему его нет на экране? Почему молчит локатор?

Механический голос замолкает как раз тогда, когда ребята один за другим влетают в рубку. Какой-то последний густой звук доносится до них. И, когда они затихают, прислушиваясь, – в динамике опять одно тихое потрескивание.

– Кто говорил? – почти кричит Марат.

– Космос, – отвечаю я. – Какие-то непонятные железные слова. Сейчас включим анализатор – там должно быть записано. Я нажимаю рычажок анализатора.

– Он должен сказать что-то еще! – убеждает себя Марат. – Эх, если бы можно было пользоваться приемниками мыслей!

У нас есть легкие каркасы приемников мыслей. Четыре клеммы у такого каркаса – две к вискам, две за ушами. И все, что говорит или хочет сказать на любом языке другой человек, – сразу понятно. И если на его голову надеть такой же приемник, – поймет все, что скажем мы.

Но это – только для личного общения. Потому что приемники ловят и усиливают биотоки собеседника лишь на расстоянии нескольких метров. А через космос да еще через обшивку корабля биотоков не поймаешь!

Мы ждем, а космос молчит. Лишь привычное легкое потрескивание доносится до нас из динамика.

– Странно, – говорит Марат. – На кораблях первое обращение повторяют три раза.

– На наших кораблях, – уточняет Майкл Доллинг.

– Да корабля не видно! – возражаю я. – Локатор ничего не обнаружил.

– А может, это просто розыгрыш? – тихо произносит Бруно и улыбается. – Человек один, ему скучно...

Я даже не успеваю ответить – вспыхивает длинный, узкий экран анализатора. Черные четкие слова ползут на него сбоку:

“Вижу третью оболочку разумных существ, – читаем мы. – Откуда куда идете?”

Слова бегут по экрану, уходят влево, и снова вползают на экран те же самые слова. Это анализатор выдает вторую запись.

– С кем мы говорим? – спрашивает Бруно. – Не могу понять!