Я вернусь через тысячу лет.
Шрифт:
– А нехватка чего-то жизненно важного всегда разжигает страсти. Если В древнем племени не хватало женщин – их крали из другого племени. Или отбивали силой. Если не хватало хлеба – человек далеко не всегда пахал землю, чтобы его добыть. Иногда он просто убивал другого человека и забирал его хлеб.
– Бруно, дорогой! Так ведь именно в этом случае он не был человеком! Человек – пахал! А убивал – зверь!
– Согласен! Кто спорит? Но зверь просыпался в человеке!
– Неужели ты думаешь, в ком-то из нас?..
Я не договорил. Вдруг подумал о Женьке Верхове. Если в школьные годы он мог делать
– А ты можешь поручиться? – спросил он, как бы прочитав мои мысли. – Ты можешь поручиться за любого на этом корабле?
Я молчал. Может, за любого и поручился бы. Но за Женьку?..
– А я не могу поручиться даже за себя, – признался Бруно. – Уверен только, что в человеческих обстоятельствах всегда буду человеком. Но если обстоятельства потребуют жестокости, может, стану жестоким.
– Человек должен всегда оставаться человеком, – тихо сказала Бирута. – Даже в нечеловеческих обстоятельствах.
А я все молчал. Думал уже о себе. Никогда я не был жестоким. И считал, что не могу.
Но сейчас Бруно в чем-то поколебал меня. Может, все-таки могу?..
Он все еще смотрел на меня. Потом понимающе улыбнулся.
– Копаешься в себе? Истинно человеческое занятие! Бруно провел ладонью по своим коротким, торчащим “ежиком” волосам и повернул голову к Бируте.
– Ты, конечно, права, Рута! – Он вздохнул. – Но только если говорить об идеале. А идеалы – они всегда в меньшинстве. Общество, конечно, стремится к идеалу. Но оно грубо ошибется, если примет человеческий идеал за среднее арифметическое.
– Однажды оно приняло – и не ошиблось, – тихо возразила Бирута.
– Что ты имеешь в виду?
– Войну с фашизмом в двадцатом веке. Россию в этой войне. Тогда как раз средним арифметическим был идеал. Ни одна буря на Земле, ни до, ни после, не дала столько истинных героев. Ошибка общества даже заключалась тогда в обратном. Людей считали менее идеальными, чем они были на самом деле.
Бруно посерьезнел, задумался.
– Я не силен в русской истории, – наконец сказал он. – Но она всегда вызывала у меня глубочайшее уважение. Наверно, вы правы, ребята. В том, что касается России. Но я не уверен, что на Рите будут действовать законы русской истории.
7. “Нам никогда не узнать...”
— Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке.
И страшно обидно!
Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в нашей каюте и, закинув руки под голову, смотрит в потолок. Мы недавно проснулись. До начала дежурства еще три часа. Успеем и позавтракать, и позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке.
– Отчего же тебе обидно, Рут?
– Оттого, что нам никогда не узнать, какая там цивилизация, какие существа. Люди это или не люди... Как они живут... Что умеют... Как любят... Обидно из-за нашего бессилия! Мы даже не можем сообщить на Землю об этом маяке. Всего одна финишная ракета! И нужно ждать двадцать лет, чтоб ее отправить!.. А представляешь, какой переполох поднялся бы в Солнечной системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об этой цивилизации, о братьях по разуму.
– А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались, что в шаровых скоплениях – древние цивилизации. Но нам они пока недоступны. А им, видимо, не до нас.
– Вот это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и в конце концов они нас ищут – тут ты не прав! – иначе для чего бы они ставили эти радиомаяки? А добраться до них мы не можем... Конечно, когда-нибудь... Но мы не доживем. Мы не узнаем. А так хочется знать!
– Подумай, Рут, о тех – ну, например, в двадцатом веке, – кто мечтал узнать хотя бы о Рите! Они первыми пробивали дорогу в космос, рисковали, гибли, а результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на Марсе, на Венере. Нам достались. И мы что-то для кого-то оставим. Так устроена жизнь.
– Да я не меркантильна, Сашка! Я даже не хочу пользоваться результатами. Хочу только знать их! Обидно умереть и не узнать, чем кончилось твое открытие. Наверно, я буду писать, Сашка... Какой-нибудь фантастический рассказ об экспедиции к шаровому скоплению. К той самой цивилизации. Мне ее не узнать – так хоть придумаю!
– Ты говоришь так, словно уже пишешь.
– Как ты догадался?
– Чуть-чуть знаю тебя.
– Верно. Пишу. В рубке – за твоей спиной. В библиотеке. И главное – мысленно.
– И пишешь медленно. Потому что прячешься.
– Тоже верно.
– А зачем прячешься? От кого?
– Боюсь – вдруг не выйдет. Ты не говори пока – ни Бруно, ни Изольде, ладно? Я уже давно не писала рассказов. Отвыкла.
– А вообще – писала?
– Немного. Тоже фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом перевели в Вильнюсе и в Таллине.
– Из-за этих рассказов тебя и взяли в “Малахит”?
– А ты думал – из-за тонкой талии?
– И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По всем правилам надо обидеться.
– Не обидишься – бессмысленно.
– Но почему ты молчала?
– У меня ничего не писалось в “Малахите”. Ничего! Я так мучилась! Плакала даже. И было такое ощущение, будто я всех обманула. Теперь понимаешь?
– Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь ты фантастом Риты, Бирута нежная моя!
– Ты несносный человек, Сашка! С тобой совершенно невозможно говорить серьезно!
– Ты уверена?
– Вижу.
– А если я подкину тебе идею?
– Какую еще идею?
– Серьезную.
– Разве ты на это способен?
– Рискни.
– Хорошо. Рискую. Гони идею.
– Я дам тебе коэму, Рут. Ту, свэю... С обратной связью. А ты запишешь рассказ в нее. Это быстро и... впечатляюще.
– А это возможно?
– Для того они и созданы.
– Для рассказов?
– Не только. Но во всяком случае – не для баловства.
– Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для чего нужны эти коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент. Не более. Ну, выдумал, возишься... Мужчина должен возиться с чем-то техническим. Мне так всегда говорила моя мама. И советовала не мешать. “Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин”.