Я возвращаюсь к себе
Шрифт:
Она опускается на скамейку платформы номер три в нескольких метрах от нас, обхватывает голову руками и заливается слезами; рыдает навзрыд, словно отдавшись наконец неудержимой лавине.
Я с трудом удерживаю Блума, который возбужден сильнее обычного. С поиском взрывчатки он всегда справляется на отлично, но человеческие конфликты выбивают его из колеи. А уж слезы – тем более.
– Твою мать! Дерьмо! – бормочет мой коллега из Службы железнодорожной безопасности, не отрывая глаз от документа и как будто колеблясь. – Ладно, верни ей чемодан, – говорит он подчиненному, – пусть
Затем, не говоря ни слова, быстрым шагом удаляется в сторону лестницы, ведущей в подземные коридоры. Он не просто уходит, а исчезает, спасается бегством. Ярость шлейфом следует за ним, словно запах плохих духов. Недоволен, что ему не дали как следует разгуляться.
Чемодан девушке возвращает младший офицер, вчерашний подросток. Он протягивает удостоверение, не зная, что сказать. Она не поднимает головы и продолжает плакать. Он осторожно кладет карточку на чемодан, будто тот сейчас и правда взорвется, и, сконфуженный, уходит.
Я не могу поступить так же.
Странное чувство. Что это была за сцена и почему Ивон так поспешно ретировался? Обычно он не отказывает себе в злобном удовольствии позабавиться с мышкой – клевать и смотреть на ее мучения. Он из тех, кто наслаждается чужими страданиями, упивается ими, утверждая свою власть. А девушка – почему она так безутешно рыдает из-за такого, в сущности, пустяка? Не могу же я просто взять и уйти. Только ледяное сердце останется равнодушным к слезам.
Блум сидит и, поскуливая, смотрит в сторону скамейки.
Я отстегиваю поводок: «Ну, давай!»
Пес устремляется к ней, но на полпути притормаживает, бегает взад-вперед, кружит, потом наконец решается подойти и просовывает морду ей под руки, пытаясь дотянуться до лица.
Она отворачивается. Тогда он садится рядом и кладет морду ей на ногу, тоненько поскуливая.
Спустя несколько минут она достает из сумки большой белый платок, вытирает слезы и гладит собаку, пытаясь улыбнуться.
– Надеюсь, вы не боитесь собак.
– К счастью, нет…
– Блум бойкий, но ласковый.
– Я заметила.
– С вами все хорошо?
– Да. Наверное. Спасибо.
Она избегает моего взгляда, ей все еще стыдно за то, что произошло.
Мне хочется спросить, как ее зовут, сохранить хоть какой-то след, что-то конкретное. Не дать ей бесследно раствориться в безбрежном безымянном океане людей, из которого она вынырнула ко мне.
Или самому назваться. «Меня зовут Адриан, и мне хочется вас защитить».
Я смотрю, как она поднимается, пытается взять себя в руки, поправляет платье, улыбается мне так, что я ни капли не верю, и, пошатываясь, пьяная от опустошенности и горя, уходит, волоча за собой чемодан.
Я сажусь туда, где она сидела, и глажу напарника, хвалю за острый нюх и человеколюбие. Мое оказалось не готово к решительным действиям.
Эта девушка разбила мне сердце. Как я от него устал, оно рвется на части по любому поводу, от рыданий любого незнакомого человека.
Но тут в кои-то веки Блум со мной согласен. Он тоже подозревает, что внутри этой девушки спрятана бомба, которая вот-вот взорвется.
Я смотрю на пассажиров
Моя взорвалась несколько лет назад. Я до сих пор разгребаю обломки.
Надо было завести собаку-спасателя, обученную поисковой работе под завалами. Сэкономил бы время.
Мне хочется снова увидеть эту девушку, сам не пойму почему. Когда я смотрел, как она вытирает слезы о мою собаку, передо мной за долю секунды промелькнуло возможное будущее – как прошлое перед смертью. Наше с ней будущее. Это глупо. Я даже не знаю ее. И скорее всего, больше не увижу.
А мне ведь почти удалось стать невосприимчивым к ужасу этого мира, Мали мне в этом очень помогла. Но не в этот раз, не с ней. Я почувствовал, что стою на краю бездны страданий, как на вершине скалы, что пустота зовет меня и надо броситься туда, чтобы спасти эту девушку. Диана бы сказала, что моя природа опять берет свое. Защищать, защищать, защищать.
Но еще сильнее меня поразила та сила, которая исходила от этой маленькой, съежившейся на скамейке фигурки. Непоколебимая сила, которая притягивала меня, как мотылька – свет.
Срочный вызов спасает меня от бестолковых мыслей. Подозрительный пакет в аэропорту.
Жизнь продолжается, и плевать она хотела на чьи-то рыдания и на мотыльков.
Глава 3
Такая роль
Адели звонит нечасто. Но раз уж звонит, повод обычно серьезный: либо ей нужна помощь, либо она хочет в очередной раз склонить меня к экологически ответственному поведению. Будет трезвонить, чтобы спросить, прилепил ли я на почтовый ящик наклейку «Просьба не бросать рекламу», и не повесит трубку, пока я не пообещаю это сделать.
Я отхожу в угол цеха, жестом показывая коллеге, что должен ответить. Когда я работал на производственной линии, то не мог прерываться. Теперь я бригадир, свободы побольше, хотя я ею не злоупотребляю. Несмотря на шум станков, с первых же слов племянницы я понимаю, что что-то случилось.
– Где она?
– Все еще в отделении, они завтра посмотрят и решат. Должны выписать. Дежурный врач посоветовал специалиста, который будет ее наблюдать.
– Наблюдать за чем?
– За ее душевным состоянием.
– Что с ней?
– Не знаю, дядя. Понятия не имею.
Злясь на сестру и волнуясь, Адели рассказывает, что случилось.
– Я ее позвала на нашу студенческую вечеринку по случаю начала учебного года, и она там начала пить. Прямо напиваться. Ты же знаешь, она так обычно не делает. Я еле успела ее вытащить, такие же бухие парни на нее прямо лезли. И тут у нее случился какой-то срыв, она начала плакать навзрыд. А потом ей стало нехорошо, и мы вызвали скорую.
Мне сложно представить, чтобы Капуцина могла устроить что-то подобное. Она всегда была рассудительной, серьезной, благоразумной. Даже чересчур.