Я все еще влюблен
Шрифт:
— А поскольку революция, — нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, — не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?
— Так, — подтвердил Даниельс. — И это меня страшит.
Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к
— Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.
Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.
— Если бы я знал, что Амалия беременна, — сказал он? — я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.
— Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, — Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, — если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?
— Нет, не посчитал бы, — спокойно и серьезно ответил Энгельс. — Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.
— Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, — примирительно сказал Маркс. — Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.
Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы «Новой Рейнской» в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:
— Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово «бессмыслица». Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его…
— Это ты к чему? — настороженно спросил Энгельс.
— Это я к тому, — устало покачал головой Даниельс, — что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, — и все, оказывается, бессмысленно…
— О нет! — первым горячо возразил Маркс. — Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.
— Я уверен, — вмешался Энгельс, — что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса — даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.
— Да, кровь ее прольется недаром, — тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.
— Послушай! — вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на
У Маркса загорелся взгляд:
— Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел… Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.
Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.
Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:
— Я надеюсь, все будет хорошо.
Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:
« К рабочим Кёльна».
Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:
« На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их».
Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей — Хёхстер.
« Осадное положение в Кёльне, — продолжал он, — деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние…»
Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.
В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза слипались. Но он знал, что этой ночью в разных концах города так же, как он, сидят у своих письменных столов, склонясь над листами бумаги, его боевые сотоварищи…
Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки «Неугасимая лампада» и «Вольный стрелок», хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники…
Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы «Новой Рейнской-газеты». Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.