Я все еще влюблен
Шрифт:
— А еще он уже издал множество приказов по войскам, — продолжал Д’Эстер. — Большая часть их касается военной формы, знаков отличия для офицеров и тому подобных вещей.
— Кроме того, — вставил Шмитт, — он обратился с при зывом добровольно вступать в армию к стрелкам и кавалеристам, уже отбывшим срок службы.
— Да, — подтвердил Д’Эстер, — но с такими призывами обращались уже много раз, и всё безуспешно… Что в его приказах есть ценного и дельного, так это повторение кое-каких толковых приказов и предложений,
— Может быть, для их осуществления не хватало как-раз генеральского авторитета? Может быть, теперь стрелки и кавалеристы толпами повалят под знамя Шнайде?
— Посмотрим, — сдержанно проговорил Д’Эстер. — Но как бы то ни было, а я надеюсь, что недостатки Шнайде будут перекрываться достоинствами Мерославского.
— Мерославского? — переспросил Энгельс, — Людовика?
— Его самого. Разве ты еще не знаешь, что он окончательно утвержден главнокомандующим над всеми войсками Пфальца и Бадена?
— Откуда же мне знать?! Это добрая весть. Ведь раньше были одни слухи.
— Вот уж он-то удовлетворяет вполне вашему возрастному цензу, — сказал Шмитт.
— Да, ему никак не больше тридцати пяти, — согласился Энгельс. — Но дело же не только в этом. У него все же есть кое-какой опыт.
Между тем ужин что-то запаздывал. Потеряв наконец терпение, Энгельс встал из-за стола:
— Господа, пойду узнаю, в чем дело. Я умираю от голода.
Он вышел из кабинета и вернулся минут через десять довольный и сияющий:
— Все в порядке! Расстегните пуговки на животе, друзья!
Действительно, лакей с обильно уставленным яствами подносом не замедлил явиться. Когда, переставив все на стол, налив в бокалы вино, он удалился, Энгельс вдруг недоуменно пожал плечами:
— Может быть, я, конечно, ошибаюсь и моя интуиция меня обманывает, но мне все-таки кажется, что в соседнем кабинете находится не кто иной, как его превосходительство генерал Шнайде.
— С чего ты взял? — Д’Эстер уже поднимал бокал с вином и остановился.
— Я шел сейчас мимо, дверь была приоткрыта, я нечаянно взглянул, вижу — сидит наедине с дамой хорошеньким толстячок, в гусарской венгерке, эдакий бонвиван, боящийся упустить свои последние возможности… Мне почему-то показалось, что это именно господин главнокомандующий. Уж очень все было похоже на то, что ты рассказывал…
— Не может быть! — Д’Эстер поставил бокал. — Неужели он находит возможным… Пойду взгляну! — Он вернулся очень скоро со смешанным выражением веселости и негодования на лице. — Представь себе, ты прав! И даже не обеспокоен, чтобы плотно прикрыть дверь!
— А, черт с ним! — махнул рукой Энгельс и засмеялся. — Выпьем же наконец! Не каждый день мне удается ужинать в обществе министров!
— И мы не каждый день ужинаем с человеком только что из тюрьмы, — отвечал Д’Эстер.
— И уж, конечно, ни вы, ни я никогда не ужинали по соседству, буквально в нескольких метрах, с главнокомандующим великой армией, — опять подхватил Энгельс.
Он чувствовал себя в ударе. Его рассуждения были интересны, замечания — метки, шутки — веселы; и пил он и ел с истинным удовольствием. Д’Эстер и Шмитт откровенно любовались им.
Когда ужин подходил к концу, раздался нервный стук.
— Прошу! — крикнул Энгельс, готовый принять сейчас, кажется, хоть самого черта.
Вошел молодой человек. Это был адъютант Д’Эстера, которому тот, еще уходя из тюрьмы, сказал, где будет. Молодой человек был взволнован, его голос прерывался:
— Меня срочно послали за вами… Несколько часов назад прусские войска перешли нашу границу… Они движутся на Хомбург… По неподтвержденным сведениям, город взят…
Все поднялись.
— Ах, канальи! — покачал головой Энгельс. — Какой ужин испортили!
Позвав лакея и быстро рассчитавшись, все вышли из кабинета. Когда проходили мимо кабинета Шнайде, Энгельс толчком распахнул дверь. Шнайде проворно отшатнулся от тарелки и уставился на Энгельса выпученными в бешенстве глазами.
— Ваше превосходительство! — торжественно возгласил Энгельс. — Застегните пуговку. Война!
Часть вторая
Глава первая
«ВСЕ ТАК ПРОСТО!..»
Минуло несколько лет после революции 1848 года…
Маркс находил вполне естественным, что поражение революции всегда так потрясает ее участников, в особенности выброшенных в изгнание, что даже сильных людей делает на более или менее продолжительное время словно бы невменяемыми. Они не могут дать себе отчета в ходе истории, не могут понять, что форма революционного движения изменилась. Поэтому часть их впадает в безнадежный пессимизм, отказывается от всякой борьбы и даже ренегатствует, другая часть предается игре в тайные заговоры и путчи, идет на террористические акты, всеми средствами гальванизирует вооруженную борьбу.
Маркс и Энгельс прекрасно понимали опасность и вредность обеих крайностей. Сами они года через два после революции в какой-то мере тоже отошли от открытой партийно-политической борьбы. Энгельс по настоянию отца и для того, чтобы иметь хоть какую-то возможность материально помогать Марксу, жил в Манчестере и занимался делами отцовской торговой фирмы. Но это отнюдь не была капитуляция. Для открытой борьбы пока просто не было эффективных путей. Друзья видели сейчас свою задачу в том, чтобы готовить революцию теоретически, научно.