Я все еще влюблен
Шрифт:
Увидев конверт, надписанный рукой Маркса, Энгельс возликовал. Это первая весть от друга после их разлуки в Бингене! Где он теперь? Что с ним? Как его дела?.. Нетерпеливо разорвав конверт, развернув письмо, Энгельс сразу увидел в правом верхнем углу: «Париж, 7 июня 1849 года». Ну, слава богу, он во Франции! Глаза радостно побежали по заковыристым строчкам:
« Дорогой Энгельс!
Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить,
Чем дальше читал Энгельс, тем радость его все больше сменялась горечью и тревогой. Во Франции господствовала роялистская реакция. Париж обрел еще более мрачный облик. К тому же в нем свирепствовала холера. О своей семье Маркс ничего не писал, — очевидно, до сих пор она в Германии. Денег у него нет, и он просил «раздобыть» их. Но, несмотря на все это, Маркс был полон надежды, он писал: «…Колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже». Энгельс теперь не разделял этого оптимизма относительно скорого взрыва, но в конце концов его радовало уже одно то, что Маркс не только жив и здоров, а еще и не падает духом, надеется, ждет.
Энгельс тотчас после завтрака попросил бумагу, чернила, и сел писать ответ. Благо никаких других дел быть не могло, письмо он писал обстоятельно и долго, почти до самого обеда. Но вот миновал и обед, а его все еще не собирались выпускать на свободу. Уже сутки, как он сидит в этой проклятой окружной тюрьме! Этак можно дождаться за решеткой прихода пруссаков… И потом не выйти отсюда совсем или выйти только для судебной расправы… О фанатики, свихнувшиеся от власти!
Уже начало темнеть, когда за дверью послышались голоса, шум. Энгельс сразу узнал голос Д’Эстера. Кто же еще? Дверь распахнулась, и вместе с Д’Эстером в камеру вошел сам министр внутренних дел Николаус Шмитт.
— Господин Энгельс, — торжественно и одновременно смущенно сказал он сразу же от порога, — вы освобождаетесь без всяких условий.
— Получен отчет от Грейнера? — спросил Энгельс.
— Нет, никакого отчета еще не поступало, но правительство приняло решение, что дольше задерживать вас недопустимо. Кроме того, мои коллеги по правительству просили передать вам, что они надеются на ваше дальнейшее участие в движении.
— Дело покажет, — неопределенно ответил Энгельс.
— Но это еще не все. Мне поручено довести до вашего сведения, что издано правительственное распоряжение, запрещающее отныне содержать политических заключенных в оковах или наручниках.
— Значит, мой арест хоть в какой-то мере способствовал делу свободы. Рад сознавать это. Вероятно, если бы меня ни за что ни про что расстреляли, моя смерть еще больше пошла бы на пользу либерализации. Не моя вина, что эффект из всей этой истории извлечен не максимальный. Но, как видно, не следует терять надежды на будущее.
— И это опять еще не все, — довольно улыбаясь, продолжал Шмитт. — Я должен сообщить также, что мной отдано распоряжение начать следствие как о причинах вашего ареста, так и о виновниках недостойного обращения с вами.
— Прекрасно! — весело воскликнул Энгельс.
С ужином в руках вошел тюремщик.
— Вы только посмотрите, господа! — засмеялся Энгельс. — Он, видно, решил, что без его похлебки я отсюда не смогу уйти. Спасибо, братец. — Он легонько хлопнул по спине тюремщика. — Можешь есть это сам. А мы, господа… Я был бы плохим коммунистом и даже негодным демократом, если бы по случаю моего освобождения не угостил вас хорошим вином.
— Но… — начал было Шмитт.
— Никаких «но»! — решительно пресек Энгельс. — Не выпить по такому поводу — значит оскорбить самое идею свободы, оказаться в одной компании с Кавеньяком и Врангелем, Виндишгрецом и Николаем Первым. Вы этого хотите?
— И где же ты предлагаешь это осуществить? — оживился Д’Эстер.
— Лучшего места, чем «Доннерсберг», нам не найти! — Энгельс потер руки в предвкушении хорошего ужина. — А где Молль? Надо его тоже позвать.
— Увы, — отозвался Д’Эстер, — он уже уехал по тому заданию, на которое ты его так неудачно провожал.
— Но он хоть знает, что я сегодня буду на свободе?
— Да. Он заходил ко мне сегодня, и я ему твердо обещал, что все будет в порядке.
— Жаль, что его нет. Но мы уж обязательно выпьем за его удачу!
Через полчаса они пошли в ресторан «Доннерсберг». Предоставленный им кабинет был невелик, но уютен и располагался в самом тихом и уединенном месте ресторана.
Сделав обстоятельный заказ, Энгельс попросил Д’Эстера и Шмитта поделиться с ним последними новостями. Новостей за три дня его отсутствия оказалось немало. Во-первых, семидесятилетний польский генерал Феликс Ракийе заменен на посту главнокомандующего пфальцскими войсками генералом Францем Шнайде, тоже поляком.
— Сколько ему лет? — спросил Энгельс.
— Да, видно, под шестьдесят, — прищурил правый глаз Д’Эстер.
— Черт знает что! — вспылил Энгельс. — Войны и революции — это дело молодых. А тут какой-то конкурс стариков, соревнование мафусаилов! Они хотят перехитрить природу, но это еще никому не удавалось. Ну а генерал-то он хоть настоящий или из вчерашних капралов?
— Кажется, настоящий, — неуверенно сказал Шмитт.
— Но вообще-то у этих поляков не поймешь, — опять прищурился Д’Эстер. — У них и ефрейтор держится как генерал.
— Ну и как держится Шнайде?
— С очень большим достоинством! — Д’Эстер поднял указательный палец выше головы. — Первым делом он обзавелся гусарской венгеркой с трехцветными галунами…
— Чтобы представить себя пфальцским Кошутом, — кивнул головой Энгельс. — Но он хотя бы то взял во внимание, что Кошуту всего сорок семь лет — вот в наше время возраст зрелого полководца!