Я все еще влюблен
Шрифт:
Маркс, живя в Лондоне, с головой ушел в литературную работу, приступил к главному труду всей своей жизни — «Капиталу».
Вместе с Энгельсом они создавали революционную науку, воспитывали партийные кадры. Это было в ту пору единственно возможным и необходимым революционным делом. А трусы и авантюристы, при всем их внешнем различии столь схожие в плоско-упрощенном подходе к жизни, лишь отвлекали от дела. Вот почему с таким гневом Маркс говорил об этих людях, которым «приходит наитие «свыше», которые не тратят ни малейших усилий на реальную практическую работу: «Зачем этим счастливчикам мучить себя изучением
На Дин-стрит, 28, где Маркс жил со своей семьей вот уже не первый год, к нему раза два наведывался какой-то таинственный Господин весьма респектабельного вида. Хозяина он никак не мог застать дома, а на вопросы Женни, кто он такой и с какой целью ему нужен Маркс, в первый раз ничего не ответил, во второй же сообщил, что Маркса ему надо непременно видеть лично по крайне важному делу.
Наконец однажды утром настойчивому визитеру повезло — он нагрянул, когда Маркс еще не ушел работать в библиотеку. Женни проводила его к Карлу и по своему обыкновению не слишком торопилась оставить посетителя наедине с мужем, перебирая на столе бумаги, которые ей надо было сегодня переписать. Гость не представлялся и не начинал разговор. Маркс, указав рукой на кресло, начал сам:
— С кем имею честь?
В последнее время ему чаще всего приходилось сталкиваться с людьми лишь двух упомянутых выше идейно-психологических разновидностей, поэтому Маркс, вглядываясь в гостя, невольно пытался отгадать, кто перед ним на этот раз.
— Видите ли, господин Маркс, я хотел бы поговорить наедине, — негромко, но внятно начал гость.
Маркс улыбнулся. Вопреки ожиданию незнакомец раскрыл себя с первой же фразы. Ну конечно, он из племени заговорщиков и авантюристов. Они были особенно активны в дни самой революции — им не терпелось ускорить ее ход, во что бы то ни стало расширить, перебросить из одной страны в другую. В начале марта сорок восьмого года, когда революция во Франции уже совершилась, а в Германии еще не начиналась и, естественно, никто не мог с уверенностью сказать, что она там непременно вот-вот начнется, — в те дни один из них, Георг Гервег, известный немецкий поэт, начал сколачивать отряд из живших во Франции соотечественников с целью вторгнуться в Германию, вызвать там революцию и провозгласить республику.
Используя революционное воодушевление масс, тупоголовые демагоги осуществили свой замысел. Последствия оказались самыми плачевными. Легион Гервега был разгромлен нюрнбергскими войсками при Нидердоссенбахе, что в земле Баден.
Вспомнив эту внешне красивую, а по существу глупую, жалкую и преступную историю, Маркс болезненно поморщился.
— Моя жена, — сухо сказал ом, — в курсе всех моих дел, писаний и встреч.
— И все-таки, господин Маркс, — настаивал гость. — Прошу прощения у мадам, однако…
— Ну хорошо. Ты слышишь, Женни?
Та пожала плечами, повернулась и вышла.
— Позвольте представиться, — начал, смущенно улыбаясь, гость. — Густав Леви, адвокат из Дюссельдорфа. Я безмерно счастлив видеть воочию и пожимать руку великого борца за социализм.
— Приятно познакомиться, — сдержанно-отчужденно сказал хозяин.
— Господин Маркс! — проникновенно воскликнул Леви. — Я убежденный последователь идей социализма. До недавних пор моей путеводной звездой, моим кумиром социалистической мысли был Фердинанд Лассаль. Я, как и тысячи рабочих Германии, от имени которых я к вам приехал…
— Вот как? — заинтересованно перебил Маркс. — От каких же рабочих?
— От рабочих Изерлона, Золингена и некоторых других промышленных городов… Все мы, я повторяю, до недавних пор считали Лассаля своим учителем, вождем, поклонялись ему.
— Так, так, — постучал пальцем по столу Маркс. — Но не слишком ли суммарно вы говорите, не превышаете ли свои полномочия, делая такие заявления от имени рейнского рабочего класса? Я помню, что многие рабочие тех мест почти всегда с некоторой настороженностью относились к Лассалю.
— Нет, господин Маркс, мы его боготворили! Но… — Леви сделал паузу, чтобы видно было, как трудно ему сказать то, что он должен сказать, — но он предал нас. Точнее говоря, готовится предать… Он постыдно подпал под влияние графини Гацфельдт, живет на ее счет и теперь собирается вместе с ней переехать в Берлин. Рабочих, идеи социализма он бросит как ненужное ему теперь оружие и перейдет к буржуазии. В этом уже нет никаких сомнений.
— То, что вы говорите, очень серьезно, — строго сказал Маркс. — Какие у вас основания так думать, какие факты?
— Фактов сколько угодно, множество. Но я приехал не для того только, чтобы информировать вас о падении Лассаля, моя главная цель совсем в другом. Поэтому я позволю себе привести лишь один факт и этим ограничиться. Судите сами. Лассаль прекрасно знает меня как последовательного революционера и убежденного социалиста. И вот недавно я попросил у него взаймы две тысячи талеров. Как же, вы думаете, поступил Лассаль — Фердинанд Лассаль, вождь германских рабочих, светоч социалистической мысли? Он дал мне только пятьсот! — как уничтожающий аргумент Леви энергичным движением выбросил перед своим лицом растопыренную короткопалую пятерню.
За дверью раздался приглушенный смех Женни. Меблированная квартира Марксов была так мала — всего две жалкие комнатки, — что если в одной из них говорили немного громче обычного, то в другой все можно было слышать, даже не желая этого. Ну а сдерживать смех, как муж, Женни никогда не умела.
— Но все-таки дал! — владея собой на этот раз несколько лучше своей жены, воскликнул Маркс.
— Да, но лишь четверть той суммы, которую я просил.
— И следовательно, по вашей логике, он стал теперь лишь четвертью революционера?
— Как? Вас это не убеждает?
— Хорошо, — примирительно сказал хозяин. — Перейдем наконец к главному, ради чего вы приехали. Оставим Лассаля с его графиней и талерами в покое, разберемся во всем этом потом.
— Да, господин Марке, — Леви обрадовался. — Итак, Лассаль предал. И вот всю свою любовь, всю веру и благоговение, обожание и надежду мы теперь перенесли на вас.
— Я вам уже сказал, — с нажимом проговорил Маркс, — что о Лассале лучше поговорить особо, мне тут многое неясно. Но так как вы не можете отказаться от принятой вами схемы и без нее, вероятно, не в силах закончить изложение своих мыслей, то я не стану больше возражать. И условно допустим, что все взоры обращены на меня. Что дальше?