Я все еще влюблен
Шрифт:
Конечно, пойти на эту каторгу, на долгие годы едва ли не совсем отказаться от собственного научного творчества, чтобы иметь возможность регулярно отправлять в Лондон банкноты в один, пять, десять, а потом и в сто фунтов стерлингов, для такой редкостно одаренной натуры, как. Энгельс, было трагично. Но он шел на это сознательно и добровольно, никому не жаловался, ни на что не сетовал, ибо знал, что так необходимо, чтобы сохранить для пролетариата и партии лучшую умственную силу, что без этих проклятых фунтов не будет выковано идейное оружие революции.
Впервые Энгельс всерьез подумал о том, что может оставить контору, два года назад — лишь
В пятом часу Лиззи и Тусси, празднично одетые, вышли к воротам встречать Энгельса. Его высокую статную фигуру они увидели издалека. Он энергично шагал по полю, расстилавшемуся перед домом, размахивал в воздухе тростью и, задрав бороду, что-то громко пел. Когда подошел ближе. Тусси стала различать слова:
Вот и наш черед настал сразиться И, быть может, даже умереть…Тусси никогда, не видела его таким. Он был воплощением радости и счастья. Она не выдержала и побежала ему навстречу.
Но зато страна преобразится, И никто рабом не будет впредь!..Шагов за пять он остановился, швырнул вверх трость и шляпу, растопырил свои огромные руки, подхватил подбежавшую Тусси и поднял ее над землей. Лиззи стояла у ворот, смотрела на них, и в глазах у нее все плыло, дрожало, дробилось. Она-то понимала, что значит для Энгельса нынешний день..
Когда сели за стол и налили по бокалу шампанского, Тусси спросила:
— Что это за песню ты пел, Ангельс?
— Песню? Сейчас отвечу, только прежде ты мне скажи, можно ли тебе пить вино.
— Ну вот, спохватился, когда бокалы уже полны, — с шутливой досадой махнула рукой Лиззи.
— Ангельс, что ты! — вскинула брови Тусси. — Я уже давно пью!
Энгельсу все сейчас было прекрасно и весело, он готов был смеяться над каждым пустяком, расхохотался и над словами Тусси.
— Ах, вы давно пьете, мисс? Позвольте узнать, две недели или уже три?
— Ангельс, я не шучу. Когда наша Мэмэ болела оспой?
— Это было почти девять лет назад, — сказала Лиззи.
— Ну вот, значит, я пью уже девять лет, — решительно заявила Тусси.
— Какая же связь между маминой оспой и началом твоей разгульной жизни? — спросил, улыбаясь, Энгельс.
— Самая прямая. Когда Мэмэ заболела, нас отправили к Либкнехтам, — вы это помните. Мы жили там несколько недель как в ссылке, не видя ни Мавра, ни Мэмэ. Мы умирали от тоски. Однажды я сидела на подоконнике и смотрела, как птица из клетки, на улицу. Вдруг вижу — идет Мавр, похудевший, мрачный, идет, ни на кого не смотрит. Я подождала, пока он поравнялся с окном, и крикнула у него над головой страшным голосом: «Привет, старина!». Мавр остановился, поднял голову и помахал мне. А вечером нам принесли от него в утешение две бутылки бургундского. Сестрицы, конечно, не хотели мне давать ни капли; сказали, что так как бутылок только две, то ясно, мол, что они предназначаются лишь им, двум старшим. Но я не отступалась. Я говорила им, что если бы не крикнула из окна Мавру, то он вообще забыл бы о нашем существовании, а две бутылки
— Ну так выпьем за тебя. — Энгельс поднял свой и чокнулся с Лиззи, потом с Тусси. — За твой приезд, за твои исключительные способности, которые уже в пятилетием возрасте позволили тебе понять, в чем заключается одна из прелестей жизни!
Лиззи встрепенулась, видимо, хотела что-то возразить и неуверенно остановилась, но Тусси поняла ее.
— Нет! — сказала она. — Сначала, Ангельс, за твое освобождение.
Все выпили до дна, и стало еще веселей и отрадней.
— Ну а теперь расскажи, что за песню ты пел, — напомнила Тусси.
— О, это старая песня, милая девочка, я пел ее, когда был молодым.
— Ангельс! Что значит «был»? Ты самый молодой из всех, кого я знаю.
— Тусси, — Энгельс откинулся в кресле, — уж не приехала ли ты в Манчестер с тайной целью основать здесь общество взаимного восхваления!
— Да! — с веселой готовностью согласилась Тусси, — А тебя изберем президентом. Вот!
— Опять в кабалу? Но мы же только что выпили за мою свободу!
— Ну хорошо, не будешь президентом, — смилостивилась девушка, — только расскажи, что это за песня.
— Я не пел эту песню двадцать лет, — Голос Энгельса был все еще весел, но в нем проскользнули какие-то новые, незнакомые нотки. Он помолчал. — Я думал, что давно забыл ее, но сегодня, в день моего освобождения, она сама сорвалась с языка. — Незнакомые нотки крепли, ширились. — Это песня солдат и волонтеров баденско-пфальцского восстания сорок девятого года. Слова не очень-то складны, но мы все равно распевали ее с великим рвением — это была наша «Марсельеза»… Когда нас было всего пять-шесть тысяч, пруссаков — около тридцати, когда нас — двенадцать-тринадцать, их — шестьдесят. Словом, на каждого повстанца всегда приходилось по пять-шесть врагов.
Своим чутким юным сердцем Тусси поняла: раз Энгельс ушел в далекую страну своей молодости, то его не надо торопить оттуда, он сам вернется, когда настанет время. Она лишь спросила:
— Мавр рассказывал, что ты с оружием в руках участвовал; в четырех сражениях и все восхищались твоей храбростью. Это так?
Энгельс будто не расслышал ее слов.
— И вот когда на тебя идут пятеро, шестеро — шестеро прекрасно обученных профессиональных вояк, — а ты едва ли не впервые взял в руки ружье или саблю, то что же тебе еще остается, как не запеть, чтобы бросить нм в лицо свое презрение, ненависть и одновременно — проститься с жизнью!
Каким-то незнакомым, надсадным и хриплым, словно перехваченным жаждой, отчаянием и ненавистью, голосом Энгельс запел:
От бесстыдной своры дармоедов Надо нам Германию сберечь! В бой за землю прадедов и дедов! Не страшны нам пули и картечь!Горящими глазами Тусси смотрела на него, слушала песню, боясь проронить хоть одно слово, пыталась представить картину неравного боя — и вдруг ей стало жарко: она физически ощутила накал давней молодой страсти, горевшей сейчас в Энгельсе.