Я все еще влюблен
Шрифт:
Женни прекрасно знала, как на самом деле Карл относился к славе. Он был предельно честен, когда года четыре назад от своего имени и от имени Энгельса сказал: «Мы оба не дадим и ломаного гроша за популярность». Но она не могла преодолеть горечи от того, что в газетах о ее Карле появлялись почти всегда лишь глупости, нелепости да клевета.
— Такая статья о тебе — это тоже впервые, — сказала она. — Тусси, положи ее мне под подушку. Может быть, я еще прочитаю ее.
— Почему ты сказала «тоже впервые»? — спросил Карл.
— Я вспоминала
Женни радовалась за мужа, а он радовался ее радостью, и это вливало в них новые силы, они словно выздоровели и снова стали молодыми, влюбленными, красивыми.
— Ты знаешь, что я придумал? — говорил Маркс, опять слегка сжимая ее плечи. — Как только ты поднимешься, мы поедем в Зальцведель. А? Ты согласна?
Это была старая мечта Карла — побывать на родине Женни. То обстоятельство, что он никогда не был там, Карл ощущал как большую потерю, как пробел в своей жизни. Он даже ревновал жену к этому небольшому городку в Альтмарке, к скромному дому Вестфаленов недалеко от церкви святой Марии — зрительно он давно отчетливо представлял и город и дом, — они два года таили в себе тогда еще белокурую, но темноглазую девочку, которую он не знал, не мог знать, но страстно хотел хоть как-нибудь ощутить.
— Да, конечно, мы непременно поедем в Зальцведель, — радостно соглашалась Женни, — но не забывай, у нас еще столько дел. Ведь ты собирался написать «Логику», работу по истории философии, книгу о Бальзаке, драму о братьях Гракхах, очерк по истории Конвента… Я уж не говорю об окончании «Капитала».
— Разумеется! — воскликнул Маркс. — Как только вернемся из Зальцведеля, сразу засяду за «Логику» и одновременно начну книгу о Бальзаке, это будет как отдых. А еще, Женни, кроме всего названного тобой я хочу написать — угадай, что? Сатирический роман! Да, ты не удивляйся. У меня же есть в этом опыт — еще студентом в Бонне я написал однажды такой роман, назывался он «Скорпион и Феликс». Но с тех пор я кое-чему научился, а сколько за это время перед моими глазами прошло чудаков и монстров, тупиц и графоманов, демагогов и невежд, которые так и просятся под перо сатирика!.. Мы с тобой это еще обсудим…
Тусси и Елена смотрели на стариков, слушали их нежный, радостный говор и, отворачиваясь или опуская лицо, кусали губы, стараясь сдержать слезы: они ясно понимали, что присутствуют не при обсуждении планов на будущее, а при последних словах нежности и любви, при последнем прощании. Навсегда прощались два старых больных человека — два пылких молодых любовника — два израненных бесстрашных бойца — два усталых путника, завершивших сорокалетний совместный — плечом к плечу — переход… И они оба все это тоже ясно понимали.
На другой день, второго декабря 1881 года, Женни умерла. Ее
Через час после того, как она отошла, явился Энгельс. Как все, он, конечно, ожидал развязки, и, однако же, как всех, она его поразила. Тихий, непривычно сгорбленный, он приблизился к покойной, поправил ей волосы, сложил на груди руки, чего Елена и Тусси не догадались сделать, и когда его ненадолго оставили в комнате одного, он чуть слышно сказал: «Если была когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, — то это, Женни, вы».
Потом, отдав распоряжения, необходимые в таких случаях, Энгельс прошел в комнату Маркса. Открыв дверь, он увидел: Карл лежал в постели и что-то быстро-быстро писал на листочке, положенном на большой том.
— Мавр!
Тот не повернулся, не отозвался.
— Мавр! Что ты делаешь? — в три своих огромных шага приблизившись к постели, Энгельс положил руку на листок.
— Это ты, Фред? — Маркс поднял глаза, и Энгельсу вдруг показалось, что те два с половиной года, на которые Мавр был старше, превратились теперь в двадцать пять лет. — Я должен решить одно заковыристое уравнение. Убери руку.
Энгельс отстранился, и Маркс снова побежал карандашом по бумаге. Иногда карандаш останавливался, нетерпеливо стучал по листу и снова бежал. Так продолжалось с четверть часа. Наконец Маркс с нажимом поставил точку, подчеркнул итог и протянул Энгельсу исписанную страницу. Энгельс взял ее и стал читать. Уравнение действительно было заковыристым, но Маркс решил его безукоризненно — точно и изящно. Эта безукоризненность сказала Энгельсу о страданиях друга не меньше, чем его глаза. Да, его ум работал, как прежде, точно, остро и мог подчинить себе даже невыносимую душевную боль, но какими старыми стали глаза!..
Часа через полтора Энгельс вышел из комнаты Маркса еще более печальным, чем был до этого. Подойдя к вешалке, натягивая пальто и думая, что никого рядом нет, он вслух произнес:
— Мавр тоже умер.
Но оказалось, что в темном углу прихожей на стуле сидела убитая горем Тусси, которую Энгельс по близорукости не заметил. Она встала, подошла к нему и, прижавшись к его груди, сквозь новые слезы, ожесточенно, горько и больно воскликнула:
— Нет, Генерал! Нет! Нет!
…Но Энгельс был прав: Маркс умер четырнадцатого марта 1883 года, совсем не намного пережив свою жену.
Глава тринадцатая
«ЕСЛИ БЫ МАВР ВИДЕЛ ЭТО!»
Старый Гайд-парк, ко всему, казалось бы, привыкший за двести пятьдесят лет — с тех пор, как из королевского угодья он стал местом общедоступных прогулок и увеселений, пикников и свиданий, митингов и демонстраций, — никогда не видел ничего подобного. Если бы у него, как у живого человеческого существа, были душа и язык, он, вероятно, сейчас воскликнул бы: «Господи милосердный! Что происходит? Откуда их столько? И кто их ко мне привел?..»