Я все еще влюблен
Шрифт:
— Господин Бёллинг, — Маркс, не оборачиваясь, кивнул в его сторону, — хочет вычеркнуть целый период парламентской истории с помощью избитых фраз о морали. Я решительно отвергаю его упрек в низости и объясняю этот упрек его неосведомленностью.
Серое лицо Бёллинга сделалось совсем землистым, он невольно ссутулился. А Маркс был на вид спокойным и даже, как показалось многим, удовлетворенным. Это нетрудно понять: дело против «Новой Рейнской газеты» тянется уже семь месяцев. И сколько было за это время вызовов к следователю едва ли не всех сотрудников редакции, сколько допросов, обысков, очных ставок… Суд
— Теперь я перехожу к разбору юридической стороны дела. Господа присяжные заседатели! Прокурор утверждал, что мы оскорбили господина Цвейфеля, что мы нарушили статью 222 Уголовного кодекса. Но совершенно очевидно, что эта статья к нам неприменима, ибо в ней речь идет о словесном, устном оскорблении, в то время как в данном случае перед нами газетная статья, то есть если и оскорбление, то печатное, а не устное.
— Какая разница, в какой форме нанесено оскорбление?! — крикнул кто-то из публики. — Оскорбление — это всегда оскорбление.
Маркс увидел, кто крикнул. Это был некто Дункель, один из первых буржуазных акционеров «Новой Рейнской», завербованных Энгельсом в Бармене и Эльберфельде в пору создания газеты. Чуть позже, едва раскусив, что это за газетка, Дункель тотчас забрал свои несчастные пятьдесят талеров обратно. Маркс его помнил. Он посмотрел на Дункеля и, помолчав немного, в напряженной тишине зала сказал, обращаясь к бывшему акционеру:
— Как вы считаете, есть разница между оскорблением и клеветой?
Дункель, конечно, уже сожалел, что у него вырвалась возмущенная реплика. В его расчеты вовсе не входило полемизировать с Марксом, ничего хорошего для себя от такой полемики он не ожидал. И сейчас лучше было бы не отвечать, отмолчаться, скрыться за спиной сидевшей впереди красивой дамы с вуалью, но несколько ободряло то соображение, что здесь, в Кёльне, его почти никто не знает, ведь он из Эльбер-фельда, и потому он все-таки ответил:
— Какая тут разница? Что в лоб, что по лбу.
— Законы для того и пишутся, чтобы не валить все в одну кучу, — тихо, но так, что в зале услышали все, сказал подсудимый. — Кодекс Наполеона, который, слава богу, в Рейнской провинции еще не отменен, проводит четкое различие между клеветой и оскорблением. Вы можете это найти в статье 367. Клевета есть поношение, которое вменяет в вину тому или иному лицу вполне определенные, конкретные факты. А оскорбление — это поношение общего характера, обвинение не в конкретном действии или бездействии, а в каком-то пороке. Если я скажу: «Вы, господин Дункель…» — Маркс сделал паузу, чтобы все услышали и запомнили это имя.
Произнесенное неожиданно и презрительно при таком стечении публики в этом зале, где Дункель так хотел остаться инкогнито, оно словно плетью по лицу хлестнуло бывшего акционера. «Откуда он знает? — растерянно метались его мысли. — Неужели запомнил по единственному визиту в их редакцию?»
— Если я скажу, — каждым своим словом вдавливая бывшего акционера в кресло, повторил Маркс — «Вы, господин Дункель,
— Господин председатель! — взвился Бёллинг. — Я протестую против подобных ораторских приемов!
— Господин прокурор, — вмешался защитник Шнейдер, — вам следовало протестовать, когда подсудимого перебили. А теперь он лишь дает разъяснения тому, кто его перебил.
— Протест отклоняется, — бесстрастно промолвил Кремер, твердо держа голову.
— Если же я скажу, — продолжал оратор так, будто все происшествие не имело к нему никакого отношения — «Вы, господин Дункель, вор или изменник, у вас воровские или предательские наклонности», а на самом деле вы ангел во плоти, то я оскорбляю вас.
Все были удивлены еще больше, чем Дункель, когда Маркс назвал того по имени. А видя, как подсудимый отхлестал Дункеля, большинство присутствующих радовались сейчас не меньше, чем тот негодовал!
— Статья «Аресты», — Маркс говорил неторопливо, четко, казалось, он читал лекцию, — вовсе не бросает господину Цвейфелю обвинения в том, что он предатель народа или что он сделал некое гнусное заявление. Нет, в этой статье сказано: «Говорят, будто господин Цвейфель заявил еще, что в течение недели покончит в Кёльне с мартовской революцией, со свободой печати и другими порождениями злополучного 1848 года». Таким образом, господину Цвейфелю вменяется в вину вполне определенное заявление. Поэтому, если бы пришлось выбирать, какую статью нужно применить в данном случае, то следовало бы остановиться не на статье 222 — об оскорблениях, а на статье 367— о клевете.
«Вам от этого легче не стало бы», — подумал про себя, но уже ничего не сказал вслух Дункель.
— Почему же прокуратура вместо статьи 367 применила к нам статью 222? — таким тоном, словно это имело чисто академический интерес, спросил Маркс. По вдруг голос его стал жестким, и, впечатывая в мозги слушателей каждое слово, Маркс ответил на свой вопрос. — Потому, что статья 222 гораздо менее определенна и дает больше возможности обманным путем добиться осуждения человека, раз хотят, чтобы он был осужден.
— Господин председатель! — нетерпеливо воскликнул прокурор. — В интересах дела я прошу огласить статью 222.
— У вас нет возражений? — обратился председатель к защитникам.
— Никаких. Но, может быть, это сделает сам подсудимый? — ответил Шнейдер.
— Вы не против? — осведомился председатель у прокурора.
— Нет. В некотором смысле это даже полезно, — загадочно ответил Бёллинг, видимо рассчитывая поймать подсудимого на неточности перевода.
Маркс раскрыл кодекс Наполеона и сначала прочел по-французски, а потом перевел на немецкий:
— «Если одному или нескольким должностным лицам административного или судебного ведомства при исполнении… ими своих служебных обязанностей будет нанесено какое-либо оскорбление словами с целью затронуть их честь или их деликатность, то лицо, оскорбившее их таким образом, карается тюремным заключением сроком от одного месяца до двух лет».
При всем желании Бёллинг не мог придраться к такому переводу. Но он спросил:
— Что же вы находите в этой статье неопределенного, подсудимый Маркс?