Я всемогущий
Шрифт:
— Это хата для больных тубиком, — пояснил кто-то сзади, сипло закашлялся и добавил: — Если ты здесь, значит, у тебя тоже тубик нашли.
Я похолодел. О туберкулёзе я знал немногое, но и этих знаний хватало, чтобы понять, что лучше с ним не сталкиваться. Насколько я помнил, инфекция убивала лёгкие, а также кости и суставы. Лечиться трудно и долго даже в нормальных условиях, а в тюрьме тем более. Наверняка для многих заключённых исход был летальным.
Однако откуда у меня взялась эта страшная болезнь? Я прислушался к себе. Кроме поясницы и ног, не болело ничего. Я сделал
Я вспомнил склочную женщину, истерично орущую угрозы мне вслед. Скользкой амёбой в сознании стала вырисовываться уверенность, что именно она в качестве мести записала в моём деле несуществующий диагноз. Пока что несуществующий. Ведь если туберкулёз передаётся по воздуху, то заразиться им можно так же легко, как и гриппом. А это значит, что находясь здесь, в тесном контакте с больными, скоро я стану мало чем от них отличаться.
Я обвёл глазами окружающих. Измождённые лица, худоба, впалые щёки, у многих — лихорадочный румянец, кашель.
— Ребята, — выговорил я, пытаясь придать голосу твёрдость, — ребята, я не болен. У меня нет тубика. Помогите мне отсюда выбраться.
Ходатайства не помогали. Жалобы охранникам тоже не имели никакого действия — они либо не принимали мои слова всерьёз, либо просили изложить всё письменно. Я писал несколько раз в день. Бумаги уходили и пропадали без какого-либо видимого результата.
Каждый раз, просыпаясь, я с замиранием сердца слушал своё дыхание — не стало ли оно более хриплым, не тянет ли меня на кашель. Я прикладывал руку ко лбу, пытаясь определить, нет ли у меня температуры. И всякий раз мне казалось, что да, лоб горячее, чем обычно, и пот течёт градом, и хочется прокашляться.
— Обычный эффект, — говорил мне сокамерник, худой седовласый старик, явно образованный и интеллигентный, но никогда не рассказывавший, за что он попал за решётку. — Если искать у себя какие-нибудь симптомы, то рано или поздно ты их найдёшь. Часто бывают и ложные болезни — человек на неосознанном уровне убеждает свой организм, что он болен — и тот начинает вести себя соответственно.
Я немного успокаивался, хотя сердце стучало часто.
— Ты уже наверняка заразился туберкулёзом, — продолжал сокамерник. — Но разовьётся ли инфекция в болезнь — зависит только от твоего иммунитета. Может повезти — и ты останешься здоровым. А может и не повезти. И это, если честно, гораздо вероятней.
— Мне должно повезти, — отвечал я. — Мне обязательно повезёт.
Я почти не видел снов. Засыпая, я думал о том загадочном бортпроводнике, что спас меня в самолёте, а после несколько раз снился мне. Я хотел снова встретить его во сне. Мне казалось, что если это случится, я смогу расспросить его, выяснить что-то крайне важное. Иногда я чувствовал, что это важное я уже знаю, однако знание спрятано очень глубоко, и мне сложно вспомнить, докопаться до него. Но во сне это могло получиться. Ведь в дотюремных сновидениях я был близок к тому, чтобы вспомнить. Но всякий раз, когда это случалось, я почему-то сам отказывался от знания, выбирал забыть его, оставить в неприкосновенности.
Лишь однажды за это время ко мне пришёл сон. Мне привиделось, что я остался в камере один. Дверь была раскрыта, я вышел в коридор, долго блуждал по пустым этажам и, наконец, выбрался из тюрьмы. В городе было темно, тускло и пусто. Серый гранит тисками сжимал мертвенно-ртутную Неву. Костлявыми пальцами упирались в небо разведённые мосты. Дома смотрели пустыми глазницами окон. На улицах не было ни души. Не горел ни один фонарь. Я бегал по безлюдным проспектам и набережным, зная, что где-то в этом мёртвом городе есть тот, кого я ищу.
Сон я не досмотрел. Меня разбудили.
— Колпин, на выход!
Без вещей.
Ольга Гречнева совсем не изменилась. Со времени нашей последней встречи минуло две недели — срок небольшой, однако моё внутреннее состояние поменялось. И этому, изменившемуся мне, вытащенному из туберкулёзной камеры, было удивительно, что адвокат осталась всё такой же — в том же деловом костюме, с тем же портфелем. Разве что она улыбалась.
Рядом с Гречневой сидел незнакомый мне человек примерно моего возраста. Одет он был официально, держался прямо. Увидев его, я непроизвольно напрягся.
— Платон Сергеевич, разрешите вам представить, — сказала Ольга, когда я уселся за стол. — Это Константин Леонидович Воробьёв, новый следователь по вашему делу.
— А где же Кропотов? — спросил я. В душу внезапно закралось подозрение. — С ним всё в порядке? Он жив?
— Да всё в порядке, жив, — Ольга улыбнулась. — Просто его отстранили от расследования. Дело передали господину Воробьёву. — Затем, чуть помедлив, она негромко добавила: — То маловероятное, о чём вы спрашивали, случилось. Сместили генерального прокурора. Причину пока не объявили. Новый генпрокурор по некоторым делам, в том числе и по вашему, назначил своих следователей.
Воробьёв кивнул и вступил в разговор:
— Я прошёлся по доказательной базе, собранной моим предшественником. В отношении вас, честно говоря, кое-что мне представляется не вполне ясными. Тем не менее я считаю, что у нас нет никаких серьёзных доводов в пользу того, чтобы применять к вам содержание под стражей в качестве меры пресечения. В ближайшее время я получу окончательное согласование, и вы выйдете на свободу.
В горле встал комок, в глазах защипало. В голове стукнуло слово: «Получилось».
— Ольга, — наконец сказал я. — Они поместили меня в камеру с больными туберкулёзом. У многих там — открытая форма…
Адвокат и следователь одновременно отодвинулись от меня подальше.
— Пишите ходатайство по поводу условий содержания прямо здесь, — Воробьёв передал мне лист бумаги и ручку. — Я немедленно разберусь с этим.
— Что писать-то?.. — Я смотрел на пустой бумажный лист. Он расплывался. Слёзы всё-таки подступили к глазам.
Небо. Огромное небо. Можно долго-долго смотреть в него, запрокинув голову. И тогда начнёт казаться, что ты в него падаешь. Падаешь в небо.