Я встретил себя (сборник)

Александров Николай Иванович

1. Детские воспоминания – всегда самые запоминающиеся.

– Какие яркие детали из жизни пятилетнего мальчика рисует автор? Продолжи ассоциативный ряд: путешествие – чемодан.

– Какие слова из данного ряда символизируют жизненные трудности и испытания?

2. Как можно объяснить поступок мальчика, когда наперекор отцу в момент переправы через реку он пытался удержать тяжёлый чемодан?

3. Найдите слова, сказанные отцом юного героя в тот момент, когда переправу удалось преодолеть. Объясните их смысл.

4. В чём, по-вашему, состоит счастье для мальчика и в чём заключается счастливая жизнь для его отца?

5. Радуют ли материальные ценности людей? А что делает их счастливыми?

6. Как

назывались конфеты, которые спасал герой? Почему в их названии «дунькина радость» чувствуется ирония?

7. Сравните два понятия «радость» и «счастье». Что в них общего и в чём их отличие?

Самостоятельная работа

1. Автор считает, что чемодан есть добро, – духовный и материальный достаток. Для пятилетнего мальчика – это жестяная баночка с разноцветными монпансье, да конфеты «дунькина радость», которые этот чемодан наполняли.

2. Поразмышляйте, в каком случае чемодан перестаёт быть символом добра, какой иной смысл автор пытается вложить в слово чемодан? Возможно, к выводу вас подтолкнут слова, сказанные отцом мальчика: «Не нужно держаться за чемодан…».

3. Напишите сочинение на тему: «Моё представление о счастливой жизни».

4. Пользуясь толковыми словарями, найдите значение слова «гармония».

Щенок

Я ехал на дачу, без спешки, элегантно вычерчивая каждый поворот, наслаждался пьяным июньским ветром, с удовольствием, с душою планировал мелкие дела: поправлю замочек в баньке и перед ужином разомнусь с дровами, чтобы потом свежим, бодрым, исполненным собственного достоинства сесть к столу. И главное – закуски. Их никому не доверю. Тоненько-тоненько, кружочками нарежу солёненькие огурчики, постным маслицем окроплю, добавлю мёда, уксуса, лучок салатный и утомлю, утомлю всё это в соку до изнеможения. И грибочки – положу в тарелочку груздочек, три волнушечки и пару рыжиков, немного опят и лисичек и искупаю всё это в сметане. И – на стол.

– А не желаете ли, Николай Саныч?..

Но вот впереди, возле самого поворота к моей деревне остановился «Москвич», старенький такой, неуклюжий, синий «Москвич», открылась дверца, и из салона на обочину выкатился щенок с белым несуразным пятном на груди, точно Господь смеялся, когда всё это рисовал, и кисточка у него дрожала. Щенок быстренько присел по делам и бросился за кем-то в траву, запутался, кувырнулся через голову, облаял кого-то в сердцах и понёсся дальше. Я аккуратно съехал на просёлок, притормозил, опасаясь, чтобы щенок по дури не выкатился под колёса, и вдруг заметил, что дверца у «Москвича» захлопнулась, и он отъехал, оставив только облачко выхлопных газов, точно воспоминание, которое тут же и рассеялось. Вот так!

А щенок даже не сразу заметил, что его бросили, не сразу он это понял, долго возился с каким-то сучком, потом только поднял голову и удивился, побежал к дороге, – хвост дрожит, виноватый такой хвост, «дескать, не со зла я заигрался, забегался, простите». А некому уже прощать-то, некому. Я остановился, нашёл в пакете кусок какой-то колбасы и поманил рыжего, а он даже не сразу отозвался, сидел и месил песок на обочине своим дурацким хвостом, но потом подошёл, поводил носом по штанам, чихнул от души и поглядел на меня с любопытством.

– А ты, ты поешь, пацан, лучше поешь, ты не чихай, ты поешь, в таких делах закусить сразу – это первое дело, а потом уже чихай во всю вселенную, во все ноздри чихай, на всех чихай, – предложил я.

И главное, я сразу стал извиняться, всё пытался объяснить ему, дескать, мужик-то я нормальный, но с проблемами:

– Ты понимаешь, понимаешь, – говорил я, – я бы взял тебя, но у меня уже есть собака, вот ведь что, «догиня» у меня, лошадь такая здоровая, и ещё тёща, понимаешь?

А рыжий посмотрел на меня вдруг и с удивлением, да вроде того: «Ты о

чём старина, забудь, я же не просил». Прикопал колбаску и ушёл к дороге, уселся возле своего столба и замер. Я вернулся к машине, с капризами запустил двигатель и поплёлся по просёлку точно провинившийся школьник, вылизывая каждую ямку, каждую пупочку, и я всё время оглядывался, и извинялся перед рыжим: «Ну не могу я тебя взять, ну не-мо-гу, у меня догиня, до-ги-ня, жена, дети, кого только нет». – Я от досады бил ладонью по рулю: «Даже тёща есть, – что там догиня. Представляешь, у меня даже хомячок есть, у меня есть хомячок, спроси у кого-нибудь – на хрена этот хомячок нужен, но он есть и его как бы любят, ты понимаешь это или нет?» И постепенно мне стало казаться, что он меня понял, он давно понял меня. Давно.

А вот дома я не стал ничего объяснять – нечего мне было уже объяснять, Женщины и так всё увидели: дочка поцеловала меня, жена поставила ужин, и они исчезли, они знали, что сейчас мешаться не нужно, не знали почему, но знали, что не нужно, – и всё. Мы ру-у-сские, мы правосла-а-вные, самый трепетный народ в околотке, ушлый такой, но очень трепетный, барахло всё, тряпьё и досада. Я всё не понимал, ну что ж меня так завело-то, что так бесит? То ли то, что там щенок один и ждёт? Или то, что я такой же, как все, и всего дождался? И главное, сам себя успокаиваю: «Ну что там, щенок, стариков бросают, младенцев». Да, я такое успокоительное нашёл, такое вот успокоительное принимаю и даже не смеюсь. Но ведь сам же, сам же ведь недавно с ментом разговаривал, на днях. Пил пиво в тенёчке, с газеткой, пристойно, с душой. Подошл сержант:

– Извините, – говорит.

– Ну, пожалуйста, – отвечаю, – я в газетку пиво завернул. Можно меня оставить с пивом и с покоем?

А он замялся, он застеснялся.

– Я ж не об этом говорю, хотел спросить, где пиво покупали.

Я показал, он взял два пива и вернулся, ножичек попросил, чтобы крышечку сбросить. А я смотрю, что руки-то у мужика трясутся. Здоровый такой сержант, грузный, лет сорока. Он сам как бронежилет, и трясётся.

– Дежурил ночью, – говорит, – остановился возле помойки, чтобы поссать, а там прямо в коробке, в объедках, ребёнок. Я чуть не помочился на него, представляете? То есть, они вернулись из роддома, отметили, сложили всё вместе с бутылками в коробку и вынесли, И одеяльце – тонюсенькое, больничное. Вы что-нибудь понимаете?

И вдруг у него мобильный звонит, и он улыбается, жена, говорит, разрешила взять, – раз я нашёл, значит, мне тащить положено. Правильно?

Конечно, правильно, конечно, правильно, но только где же эта грань-то, где же она, за которой уже неправильно? Ведь с кого-то же она начинается? С кого-то же начинается этот рубеж: с жучка, с хомячка, с котёнка? Где-то же есть эта линия, за которой уже всё равно, всё равно и всё неправильно? Должен же там стоять какой-нибудь знак?

Утром я, как мальчишка, украл еды из холодильника, спрятал в портфель и уехал на работу, а рыжий уже проснулся, он уже сидел на своём посту возле своего пограничного столба и смотрел на дорогу. Я подозвал его:

– Ну что, бабанька, не одумался ещё, не остыл? А я вот тебе подстилочку подтибрил, полежи вот, погрейся.

Рыжий посмотрел на коврик без восторга, мотнул башкой, взял курочку и пошёл к своему столбу, точно честный солдат, равнодушный к пропаганде супротивника.

– Ну, извини, извини, чем могу, – я даже обиделся, – давай, давай, давай, чеши, чеши. Ты же – Рыжая Пенелопа! Ты же пижон! – Я сел в машину и уехал.

А вечером я вновь обнаружил его возле того же занюханного столба с этим знаком. Он сидел совершенно недвижно, и только уши что-то чутко ловили в воздухе, а когда вдруг появлялась синяя машина, он подпрыгивал на всех лапах, катался по песку и визжал от восторга, машина исчезала, и он снова замирал, без отчаяния, без воя, просто замирал и продолжал слушать неведомую мне даль.