Я знаю, кто убил Лору Палмер
Шрифт:
— Поехали, — неожиданно для себя сказала она, так и не открыв глаза. — Поехали отсюда, куда угодно.
— Хорошо.
Бабушкина дача стояла запертой много лет. Далеко-далеко за городом, грядки поросли одуванчиками и мятой, голубая краска на закрытых ставнях превратилась в драконью чешую. Можно уехать туда, зажечь свет, затопить печь и распахнуть окна. Выбить из ковров пыль и постирать занавески. Ополоснуть старые фарфоровые чашки, поставить чайник со свистком. Уехать туда и стать совсем-совсем счастливыми. Там почти никого не бывает.
Рада точно решила, что они так и поступят.
И они никуда не уехали.
…
Яна плохо запомнила, что происходило дальше. Кажется, она хватала Яра за рукава, кричала, чтобы он остался, что без него она сойдет с ума, а потом плакала, повторяя, что ее обязательно убьют. Когда же, когда наконец это случится?!
И отец гладил ее по спине и пытался заставить пить валидол, мать механически мешала воздух в опустевшей чашке и смотрела в экран.
А у Яра были страшные глаза. Серо-зеленые, как седая полынь.
Он умрет. Она умрет, умрет человек, который несколько часов назад убил блондинку в белой блузке. Смерть была совсем рядом, и у нее были зеленые глаза. А потом ей показалось, что вовсе не зеленые, но какие — она не запомнила.
Яна снова всех обманула.
Конечно, Яр ушел. И она ушла следом, вырвавшись из мягкого домашнего сумрака, горького запаха алкоголя, остывшего в перегар и рассыпанных крошек сгоревшей шарлотки. Из утешающих прикосновений отца, из его мягких рукавов, из молчаливого сочувствия матери и звона ее тарелок.
Яна ушла, а стоило остаться.
Потом Яна звонила Лему из таксофонной будки, и ей казалось, что она держит себя в руках, что она собрана, холодна и рассуждает трезво. Но и это она потом вспомнила с трудом. Вовсе не помнила, как зашла домой, взяла круглый кофр со дна шкафа и потащилась в прокат.
«Убей. Убей меня наконец, пусть все кончится. Ярик, убей меня, ты ведь добрый. Лем, ты меня любишь, убей меня. Папочка, папа…» — скакали мысли. Прыгали, выскальзывали, разбивались об асфальт дождевыми каплями.
«Папа… Яр… белая блузка… папа машину разбил. Шарлотка сгорела… у смерти глаза добрые… у Яра добрые глаза… папа… мамочка… хорошо, что Яр понравился… меня убей, меня!»
Мысли метались, роились, но Яна точно знала, что их успокоит. Уложит, усмирит. Пусть Лем найдет ее и снова отчитает. А может, он поймет наконец-то. Вот было бы хорошо.
Истерика отступила, как только Яна подошла к прокату. Теперь она и правда была сосредоточенной и трезвой.
Она открыла видеопрокат и распахнула окна, вымывая синим осенним воздухом запах пролитого днем кофе. Свет не зажигала. Проверила решетки — держались крепко, прутья никто не подпиливал.
Яна не знала, зачем делала это. Раньше два магнитофона и несколько стеллажей с кассетами стоили по-настоящему дорого, тогда прокат могли и ограбить, и сжечь. А теперь кассеты брали, но на показы почти никто не ходил. Те, кто приходил, норовили всунуть Яне
Что смотреть кино в одиночестве опасно.
Она зло усмехнулась и закрыла окна. Задернула тяжелые алые шторы. Сменила дневные зеленые абажуры бра между стеллажей на красные, вечерние. Расстелила красный ковер со злыми рогатыми ромбами индейских узоров. Зажгла несколько палочек с благовониями, не глядя воткнула между плотно стоящих кассет. Потом села на пол, поставила пепельницу прямо на оборки черной юбки и закурила первую за много, слишком много часов, сигарету.
Это ее место. Целиком ее, до последней пылинки. Стены, стеллажи, кассеты и ржавые чешуйки на оконных решетках. Это место принадлежит ей, и если люди обычно зарабатывают свой ад, то Яна его купила. Купила, чтобы смотреть и показывать в аду кино, ведь раньше она ничего другого не хотела.
Лучше бы ей посмотреть «Параллельный мир», потому что от «Метрополиса» она становилась злой, и тени к ней приходили беловолосые и безглазые — да, она бы все отдала, чтобы никогда с ними не встречаться. Хорошо, что у них не было глаз, потому что Яна знала, что не пережила бы их взглядов.
«Метрополис» ей украли с кафедры культурологии. История про двух блондинок с одинаковыми лицами, одна из которых была злой и мертвой, а вторая зачем-то жила.
Если чему Яна и научилась с тех пор, как умерла ее сестра, так это призывать тени и прятаться от теней.
Она достала из кофра черный бубен и шуршащую костяную колотушку. Медленно вставила кассету в магнитофон, а потом отмотала фильм к середине, молча глядя, как мешаются на экране черно-белые кадры, интертитры и помехи.
— Вета, — позвала Яна, остановив перемотку. На экране Вторая Мария щурила обведенный черным глаз. — Вета, ты слышишь?
В прокате стояла сухая тишина. Яна беспомощно обвела взглядом комнату для показов — составленные в углу кресла, стулья и подушки, стеллаж с кассетами и книгами, стены, оклеенные афишами, которые она рисовала и которые ей дарили в местном кинотеатре. Но потом все равно пришлось возвращаться к мерцающему серому экрану. Яна вздохнула и села на ковер. Положила на колени бубен. Встретилась взглядом с той женщиной, которая была мертвой и злой.
Раньше немоту фильма должен был заглушать тапер. Человек и его пианино были единственным голосом, который мог быть у персонажей. Наверное, никто не чувствовал темпоритм фильма так, как тапер.
Это была мертвая профессия, а значит, подходила Яне.
Рада была пианисткой. Может, она бы позвала другие тени, но Яна на пианино играть не умела.
Она нажала зеленую кнопку на пульте, подняла бубен и ударила в первый раз.
Женщина на экране ожила и открыла глаза.
И стал звук.