Шрифт:
— Солнце, — продолжаю я, — тоже звезда. И рано или поздно и она… Ну, понимаешь.
Он кивает. Для него это научный факт. Однако руки сжимаются, обнимают меня крепче.
Он словно боится, что солнце взорвется.
Приподнимаюсь, придвигаясь к нему.
Темно. И только Луна — свидетель.
Телефон мерцает, намекая, что зарядка садится. На моей «Nokia» включается функция энергосбережения,
Луна — свидетель.
Свидетель того, как я жадно сжимаю это маленькое, покинутое Богом существо в своих объятьях, прощупываю шершавыми от долгого рисования пальцами выступающий позвоночник через тонкую футболку.
Ночь смотрит на нас, а я смотрю в его черные бесконечности.
— Значит, Александр немой? — тихо шепчет Жизнь, прижимая руку ко рту. Еще немного — и она расплачется.
Саша — существо нежное. Его мир — это прекрасный сад, который цветет и благоухает. Он любит всех и каждого. В силу подросткового возраста он не может понять, куда ему идти, какой выбор сделать, все ли есть зло или добро в этом мире.
Я учусь в одиннадцатом, пока он готовится покинуть девятый. Разница между нами мала. Однако я понимаю, что мое кроваво-красное небо никогда не сравнится с его нежно-голубым.
Если меня спросят, видел ли я когда-нибудь человека добрее, чем Птич, то я покачаю головой.
Если меня спросят, слышал ли я о людях, которые так сильно хотели бы возлюбить этот мир, то я вновь покачаю головой.
Голова моя качнется из стороны в сторону, совершая колебательное движение и в третий раз, когда меня спросят, встречал ли я человека арти…
— А в чем его добро?
Смерть перебивает меня. Она больше не качается на качелях, смотрит не на меня, а на него. Это, знаете, как разговор с иностранцем. Ты втираешь ему про то, как сегодня солнечно, и в этот день можно было бы заключить сделку. А переводчик говорит: «Today is sunny. This is a great day for the transaction». Однако на тебя, переводчика, вообще никто не обращает внимания. Только лишь вопросы. «А ты верно перевел? Что он так долго молчит?».
Так и я. Саша смотрит на меня, намекая на дальнейший ответ, а я понимаю его с полувзгляда.
— Он умеет сопереживать. Часто ли вы видели тех, кто будет грустить о незнакомом человеке, которому плохо? Часто ли вы, Госпожа Смерть, могли лицезреть человека, который умел так искренне прощать и давать второй, третий, а то и четвертый шанс?
Смерть смеется:
— Сколько таких несчастных.
Я вспоминаю, как мы едем вместе на одном автобусе. Триста двадцать второй маршрут. У частников, как правило, водитель один и тот же, сам хозяин автобуса. Редко его сменяет напарник. Выходят они
Сначала думаешь, что это всего лишь верующий. Много ли у нас таких, которые, проезжая собор, крестятся?
Бабульки шепчутся, что год назад здесь погибла жена водителя.
Вроде бы обычная информация, которая просачивается в наши головы. Вроде бы просто слова. Вроде бы обычная катастрофа из миллиона катастроф, которые случаются в нашей стране, да и вообще во всем мире.
Но каково это — человеку, который потерял любимую женщину, ездить каждый раз по одному и тому же маршруту? Каково это — каждый раз брать лезвие и пилить засохшую корочку раны?
С недавнего времени крестное знамя совершаю и я вместе с водителем.
Саша не верит в Бога. Это не мешает ему переживать за судьбу этого водителя.
И если я могу озвучить то, как взорвалось во мне все, когда я представил себя на месте того мужчины, то Александр этого не сделает.
Мне часто приходится оставаться на ночь с ним. Пока все мысли в его голове перевариваются, он копит в себе липкую дрянь, которая стекает со стенок его сознания вниз и превращается в консистенцию, напоминающую гудрон.
— Ну, не надо плакать, — говорю я, обнимая его ночами.
И лишь Луна свидетель того, как сильно я могу переживать за распространение гудрона в этом человечке.
Черт поймет этих подростков. Вроде бы я переживал подобное, а вроде бы истории каждого из нас индивидуальны.
Дорогая Смерть, спроси Луну, она тебе расскажет, каким он становится наедине с собой.
Мы могли играть в шашки, морской бой, крестики-нолики, «Монополию» или гляделки. Мы могли смеяться над глупостями. Могли гулять до ночи и слушать музыку или тишину до рассвета. Однако проблемы брали верх, и всякое веселье сменялось страданиями и болью.
И эта боль, как дрянь на стене, закрывалась цветущими деревьями того мира, которые сейчас для нас создала Смерть.
Гудрон тянулся, и его неприятный вкус пропитывал Птича насквозь.
А самое печальное было то, что в проблемах, суете, возне я не мог поймать и кусочек этой тянущейся дряни.
Саша мог лишь молчать, накапливая смолистую гадость в себе.
— Он трудно переживает смерти, — говорю я, садясь на подиум по-турецки рядом с ним. Беру его за руку и успокаивающе глажу. — А в своей жизни он терял многих.