Яблоко Евы
Шрифт:
— Это ты у них пойди поспрошай — нет у тебя дел аль есть… — недовольно проворчала старуха, продолжая указывать Еве на дверь.
Впрочем, старуха явно сразу стала чуть поспокойнее. Она словно испугалась Евы или заметила что-то, чего Ева не поняла.
— У каждого свой крест, — сжимая челюсти, почти проскрежетала Ева. — Если у кого-то проблемы — это его дело. У меня же больше никаких дел в мире… — тут она на секунду запнулась, но исправилась и продолжила: — В миру нет. И я не сбежала, я приняла решение уйти. Это разные вещи!
Произнося
Проще всего занять позицию, что ты отвечаешь за всех людей, с которыми тебя сводит судьба, мучиться этим, переживать за них. Но что, если они сами палец о палец не ударили, чтобы все у них было хорошо?.. Что, если они сами свою жизнь в грязь втоптали?.. Что, если они сами не хотят себе добра?! Что можно с этим сделать?!
Вот тот же Глеб… Да, он замечательный. Да, Ева любила его до беспамятства. Да, она даже была с ним счастлива. Но где он-то был все это время? Где он был?! Почему нужно было ждать столько лет? Зачем он ее так мучил? Как она теперь вообще может ему верить?! Он говорит, что он понял. А что он понял?! Ева все это ему говорила тысячу раз!
И сейчас эта старуха пытается ее убедить, что Ева должна решать какие-то «свои» дела с людьми «в миру». Но у Евы нет с ними больше никаких дел, и если она не хочет иметь с ними дел — все, кончено. Более того, у всех этих «дел», по сути, нет никакого решения. Они никогда не решатся, потому что сами эти люди… наплевали на свою жизнь.
С каждой минутой Ева все больше, все яснее, все четче понимала, что с ней случилось. Она должна раз и навсегда отказаться от мнимой ответственности за других людей. Она должна взять свою, личную, подлинную ответственность за себя. В конечном счете, весь этот мир — это только ее жизнь. Остальные люди живут… в своих мирах.
Ева много раз слышала про теорию, которую называют солипсизмом, — мол, никто из нас не знает, есть ли у другого человека сознание. Не является ли это чужое сознание некой галлюцинацией, плодом ее фантазии, опрометчивым допущением? Да, мы не знаем, живут ли другие люди. Может быть, и нет. Может быть, это только иллюзия.
В конце концов, мы никогда не можем почувствовать боль другого человека. А что, если он и вовсе ее не испытывает, а только изображает, пародирует, играет с нами в такую игру. Откуда мы знаем, что вокруг нас, вообще, живые люди? Что, если все они — нечто вроде «аппаратов», неких «снарядов», чтобы испытывать нас, быть нашим духовным заданием?..
Это кажется полным бредом. Но так может быть. Что, если они не живые?..
Ева сама не заметила того, что погрузилась в свои раздумья, буквально выпала из разговора. Она стояла посреди монастырского коридора как в забытьи, в некой прострации…
— Да, Ева, плохи твои дела… — вдруг сказала старуха. Сказала тихо, спокойно, печально, без осуждения. Лишь констатация факта. — Хуже, чем я думала… Иди, мать. Иди…
Она махнула рукой, повернулась и пошла прочь. Буквально через мгновение она исчезла. Словно растворилась в холодном, чуть влажном воздухе монастырской кельи…
Момент кризиса… Душа обнаруживает свое полное одиночество. Помещенная в оболочку тела, она лишена своей прежней связи не только с миром Красоты, но и с другими душами. Тело — одиночная камера. Вот почему человек часто с такой неистовой жаждой нуждается в физической близости с другим человеком. Словно он может прорваться сквозь свое тело, через другое тело и коснуться души…
Но, когда душа обнаруживает свое полное одиночество, она перестает верить в то, что у других людей вообще есть душа. В первый миг это «откровение» облегчает ее страдания. Ведь если у других нет души, то о них можно просто не думать. Другие нужны нам только затем, чтобы через их душу ощущать собственную, чтобы дать своей душе жизнь. Если же у других нет души, то все проще.
Можно спрятаться", уйти внутрь себя, жить своим миром, организовать его так, как тебе того хочется, как тебе будет удобно. И ни о ком не думать! Какое счастье… Которое очень быстро оборачивается кошмаром. Это ведь только кажется, что думать о других людях, заботиться о них, переживать за них — это труд. На самом деле, другие люди в жизни человека — это единственная возможность обрести собственный внутренний смысл.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет…»
Ева вышла из дверей монастыря с четким, ясным, абсолютно осознанным желанием — «завершить все дела» в миру. Действительно, если бы она собралась уйти из мира, она должна была бы снять все связанные с ней вопросы. Передать, так сказать, дела и должность… С работы уволиться, закрыть счет в банке, что-то решить с квартирой. Уходить — так уходить! А то это как-то не по-настоящему, игра какая-то.
В конце концов, старуха, может быть, права… Все нужно делать последовательно. Ева приняла решение посвятить себя Богу. Бог послал ей прекрасного Ангела, принявшего ее обет. Теперь Ева освободится от всего мирского, очистится от житейской суеты. После этого придет в монастырь — не в этот, так в другой, — сменит имя и… Тут мысли ее обрывались, начиналась какая-то пустота.
Там, за этим решением, было что-то, чего Ева не могла пока ни понять, ни представить. Само решение — уйти из мира, перестать жить своими чувствами к мужчинам, как это было прежде, посвятить себя своей собственной душе — было Еве абсолютно понятным. Непонятно — что дальше? Как это — жить с Богом, в Боге?.. Но пока не начнешь так жить, не узнаешь. А начать можно, только закончив прежнее.
В Еве появилась какая-то удивительная решительность, какая-то особенная внутренняя свобода, приподнятость духа.
Меньше чем через час Ева входила в здание, где располагался «Центр Модной Индустрии Родиона Шкловского»… Это ее работа, с которой она решила проститься в первую очередь. На входе, правда, ее смутили несколько вещей. Во-первых, рабочие суетились на верхотуре, разбирая стильную вывеску заведения. Зачем Шкловскому это понадобилось? Ребрендинг?.. С чего? Впрочем, какое ей теперь дело?..