Яблоко Невтона
Шрифт:
А у него и вправду слов не было — такое волнение охватило, что шихтмейстер, слегка ошалев от него, казалось, и дар речи потерял.
— Пелагеша, ах, Пелагеша… — только и мог сказать, уткнувшись лицом ей в плечо и слыша, различая лишь стук собственного сердца, отчетливо гулкий и сбойчивый, словно барабаны гудели, бухали где-то рядом, внутри.
И эти же барабаны разбудили его ни свет ни заря. Ползунов полежал, прислушиваясь, и вспомнил случившееся, подумав о том, что отныне жизнь пойдет иначе, все суетное отодвинув, ибо теперь их не оба-два, Иван да Пелагея, а трое… И этот третий, еще не родившись, а только дав знать о себе, уже незримо присутствовал, жил рядом, нуждаясь в любви и заботе. Ползунов улыбнулся мечтательно, радуясь этой новой и желанной обузе, столь внезапно свалившейся на него, и проворно встал, глянув с нежностью на спящую Пелагею. Лицо ее было покойно, щеки налиты яблочно-спелым румянцем, ровным дыханием вздымало и опускало под одеялом заметно округлый, напруженный живот, и Ползунову почудилось — это он там, их малая кроха, очнулся и забеспокоился, двигаясь и поудобнее укладываясь в теплоте материнского чрева… Ивану и невдомек было, что на третьем-то месяце такие движения не под силу зародышу… Да в том ли докука! Главное, он уже был, дышал и ждал своего часа.
Пелагея вдруг открыла глаза, разбуженная внутренним толчком, и сладко зевнула, посмотрев на мужа:
— Господи, куда ты в такую рань?
— Спи, спи, Пелагеша, мне надо, — успокоил он жену, коснувшись ее руки, лежащей поверх одеяла, и добавил с улыбкой. — Спите оба.
И, скоро собравшись, вышел из дома. Утро и впрямь еще не созрело. Густой туман висел над Чарышом, натекая в ограду, и новые строения едва угадывались в сырой и серой мге. Ползунов шел наугад, чувствуя даже сквозь кожу высоких яловых бот студеную волглость травы. Было тихо, лишь снизу, от реки, доносилось однотонное звяканье ботала да сочное всхрапыванье лошадей, скрытых туманом.
Пройдя мимо дощатой важни с чернеющими внутри большими напольными весами, Ползунов ступил на широкий и гулкий межамбарный настил, умеряя шаг и твердо ставя ногу, несколько раз притопнул обуткой, проверяя — надежно ли сроблен мосток, не скрипит ли, не прогибается… Нет, плахи лежали прочно, одна к одной столь тесно, что и комар носа не подточит. «Да их и гружеными телегами не расшатать», — остался доволен шихтмейстер, зная теперь наверняка, что обозы вот-вот, со дня на день, пойдут с Колывани — тому ручательством и «цидулка», намедни полученная от Христиани: «Благородный и почтенный господин шихтмейстер! — писал тот рукою твердой, будучи, как всегда, по-саксонски краток и сух. — Понеже новая пристань готова, а кабановские анбары уже порушены, Канцелярия горного начальства определяет более не годить, а нынешней же неделей начать завозку руды в Красноярскую, вам же, господин шихтмейстер, повелевая при сем деле соглядать в оба и блюсти строгий учет. В протчем пребуду вашему благородию доброжелательным слугою. И.С. Христиани».
И слово сдержал, оставаясь верным известной своей пунктуальности: ровно через неделю первый обоз с колыванской рудою прибыл на пристань. «Ну, господин шихтмейстер, с почином!» — поздравил сам себя Ползунов, когда тяжелые пуртовые брички, стуча колесами, въехали на мостки — и началась разгрузка.
А следом и другой обоз явился — с горновым камнем. Сопровождал его капрал Семен Беликов. Приятели давненько не виделись, обрадовались встрече, хотя и вышла она скорохватной. Едва отведав Пелагеиных щей да рыбного пирога, капрал откланялся — и заспешил в дорогу.
— Время не терпит, — пояснил он Ползунову, как бы оправдывая свой скорый отъезд. — Велено горновой камень доставить не мешкотно на завод.
Приятели обнялись на прощанье, потормошив друг друга за плечи, и капрал побежал догонять подводы; но вдруг задержался, будто что-то забыв, спешно вернулся и тронул шихтмейстера за плечо:
— Слышь-ка, Иван, а ты, похоже, скоро станешь отцом?
— Даст Бог, стану, — сдержанно отвечал Ползунов, удивляясь, однако, про себя: заметил-таки глазастый капрал! Хотя чему удивляться? Нынче-то, глядя на Пелагею, трудно не заметить ее положения.
Приятели еще раз попрощались, и капрал с чувством сказал:
— Ну, оставайся, Иван, да будь здоров! — пошел было, да тут же и обернулся. — А женка у тебя ладная. Береги ее, господин шихтмейстер. Честь имею! — весело подмигнул и заспешил теперь уже без оглядки.
Ползунову же эти слова запали в голову — как будто сам он и не догадывался раньше, не знал, какая у него славная женка… «Береги ее, господин шихтмейстер!» — отдавался в душе голос капрала. И так или иначе, но именно с того дня, а может, и часа, шихтмейстер, «соглядая в оба» (дабы семья и работа шли в паре), не упускал из вида, кажется, ни единого шага жены. Беспокоило, что сама-то Пелагея не выказывала ни малейшей опаски и без всяких раздумий, как и прежде бывало, по старой звычке, хваталась за всякие подручные дела, коих по дому всегда с избытком.
Однажды он увидел, как Пелагея поднимает корыто с водой, страшно перепугался и возмутился одновременно, кинулся к ней, перехватив эту тяжесть, и с гневным укором воскликнул:
— Что же ты делаешь, Пелагеша?!.. Тебе же нельзя… неужто не понимаешь?
— Вот тебе на! А кто ж за меня будет делать? — улыбнулась она спокойно, убирая под платок мокрую прядку волос. — Может, Ермолая с Яшуткой заставим белье полоскать?
— Может, и Ермолая. А ты больше не смей этого делать, — быстро и твердо он отозвался. — Слышишь?
— Слышу, — кивнула Пелагея, тронутая столь рьяной заботой мужа. — Но как же быть-то, коль стирка приспела?
— А так, — сказал он, и сам еще толком не зная нужного выхода, но тут же лицо его оживилось и просветлело от внезапной догадки. — А так вот, — повторил и размашисто выплеснул из корыта в траву мыльную воду. — Помощница нужна тебе, Пелагеша. Нельзя тебе нынче без хорошей помощницы.
— Так где ж ее взять, хорошую-то помощницу? Небось, на дорогах они не валяются.
— Найдем, — пообещал он твердо. — Это моя забота. А ты не смей больше тяжести поднимать. Слышишь? Прошу тебя, не делай этого.
Пелагея, по правде сказать, и не приняла всерьез этого разговора. Какая там еще помощница — поговорили да и забыли о том, едва отвернувшись. Однако хваткий на скорые выдумки и решения Ползунов и не собирался забывать либо, пуще того, откладывать, оставляя втуне свою затею. Наутро он спешно собрался, сказав, что надобно отлучиться по службе, и уехал, даже и денщика с собою не взяв.
Затея и вправду была неотложной: надумал шихтмейстер приискать для жены дворовую девку, молодую и работящую, которая б взяла на себя все тяготы и заботы домашние, освободив от них Пелагею. А коли надумает что Ползунов — добьется того непременно.
Вот и на этот раз вернулся он к вечеру не один, а с девицею пригожей и крепкой, что налиток, румянец во всю щеку… Где он ее присмотрел, откуда привез — то загадка. Может, из маленького, восьмидворного сельца Чупино либо из соседней Самсоновки, что стоит на крутом берегу Чарыша… Но скорее нашел в Кособоково, куда, не поленившись и сделав хороший крюк, завернул пополудни, решив заодно и знакомого батюшку отца Кузьму Бушуева навестить. Похоже, отец Кузьма и надоумил его зайти в один из домов, стоявших неподалеку от церкви, наискосок через улицу… «Дщерь там у них, — навел батюшка, — добрая девка зело». И не обманул.