Яблоко Невтона
Шрифт:
Однако, несмотря на все старания, флотилия в тот день прошла не более, чем с гулькин нос — и семи верст не одолев. Натягались же с якорем столь изрядно, что к вечеру, когда пошабашили, солдаты и казаки рук не чуяли и с ног валились от усталости — многие, едва добравшись до своих лежанок, как попадали, так и проспали до утра, забыв и поужинать.
Сколько ж таким ходом тащиться до Кабановской? — не без тревоги думал Ползунов, чувствуя не столь физическую, сколь внутреннюю усталость. Надеялся дня два затратить на переход, но при такой погоде и трех не хватит.
Стемнело уже совсем, когда он вернулся в свою каюту. Вслепую, не зажигая свечи, достал из рундука постель и тут же, на рундуке, служившем не только лавкою, но и кроватью, раскинул тюфяк, а поверх дерюжку, разделся и лег, подложив кулак под голову, и подумал: неужто и завтра тащить суда завозом или не менее изнурительным и тяжелым бечевиком? Ах, если бы выдалась парусная погода! — мысленно помечтал шихтмейстер, голову повернув и глянув в слюдяное оконце, за которым, как показалось, небо прояснилось и звезды светились остро и ярко… Но это скорее виделось уже во сне.
Погода меж тем и назавтра не улыбалась. А в последующие два дня и вовсе помехою стала для плаванья. Позже шихтмейстер кратко и сухо пометит в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах»: «23 апреля, в пятницу, пополудни, из Красноярской пристани вверх по реке Чарышу в путь ступили и, будучи в пути, 25 и 26 чисел за неспособною громовою с дождем и противным ветром погодою имели простою часов по пять».
Такая жуткая в те числа была гроза. Молнии зигзагами рассекали небо, и оно, казалось, с треском и грохотом раскалывалось. Дул ветер-лобач. И дождь почти беспрерывно, лишь с малыми передышками, лил двое суток. Ползунов приказал поставить флотилию на якоря. Другого выхода не было. Солдаты и казаки попрятались от грозы и ливня.
И шихтмейстер, сидя в каюте, маялся от безделья, спасаясь лишь тем, что — в который уже раз! — перечитывал «Слово о явлениях воздушных», — с книгою этой он, кажется, и во сне не расставался. Сумрачно было в каюте. Он зажег свечу, поближе к столу придвинувшись, книгу раскрыл наугад — и тотчас услышал (хотя натурою отродясь и не слыхивал) спокойный и чуть насмешливый голос Михайлы Васильевича: «Итак, что делать? Разве приписать молнии прескорую силу разжигать и простужать металлы в одно и в то же самое мгновение ока? — не то слегка подзуживал, экзаменуя своего молодого собеседника, не то сам себя спрашивал первостатейный российский академик, тут же и отметая это предположение. — Но основание противоречия, сим боримое, и постоянные естественные законы, в произведении и погашении огня тем нарушаемые, нам прекословят! — сказал, как отрубил, и, чуть помедлив, зашел с другой стороны. — Того ради не положить ли, что металлы тогда без настоящего огня холодные расплавляются?» Это как же? — не выдержав, спросил шихтмейстер. И Ломоносов, немало тронутый столь пристальным вниманием молодого горного офицера к его трудам, живо и весело отозвался: — По всякой справедливости! Ибо сколько в молнии огня есть, тем не токмо в мгновение ока металл растопить не можно, но нередко и самое сухое дерево от сильного удара не загорается…» Но почему? — все более удивлялся шихтмейстер, никак не улавливая сути. — И что из этого следует? — допытывался. «Из сего следует, — сказал академик, — что посторонняя материя, которая содержится в нечувствительных скважинках между собственными тел частицами, может двигаться без произведения теплоты и огня…» Каким же манером? — нетерпеливо переспросил шихтмейстер. «Ибо теплота и электрическая сила происходят от трения, — предельно кратко и в то же время исчерпывающе заключил академик. И после малой паузы доверительно, почти что дружески поинтересовался: — Истолковав сие явление, уповаю, что я по возможности удовольствовал громовою теориею любопытство ваше…» — «Да, да, Михайло Васильевич, вполне удовольствовали! — воскликнул обрадованный шихтмейстер. — Благодарствую! Теперь мне многое понятно». — «Ну, я рад, коли так, — совсем уже просто и не по-писаному сказал академик, подумал секунду и еще напоследок прибавил, словно черту подвел. — Самая великая сила грома состоит в том, чтобы части ударенного тела разделять ужасным действием от взаимного связания. В том и состоит суть громовой теории», — последняя фраза опять выбивалась из печатного текста, и шихтмейстер спешно и радостно покивал: «Да, да, Михайло Васильевич, теперь мне понятно!»
И как бы в подтверждение «громовой теории» снаружи, над помутневшим Чарышом, сверкнуло и ударило с такою силой, что треснули угрожающе и содрогнулись переборки судна. Свеча погасла. Шихтмейстер отложил книгу, завороженно глядя на магнием вспыхивающий иллюминатор и невольно прижмурился, словно оберегая глаза. «Каково! — мысленно восхитился. — Зело крепко! Будто огненная машина…» — и вдруг замер в изумлении, поймав себя на том, как легко и неожиданно перешел от «паровой» к «огненной машине», слегка запутавшись в сих понятиях. Встал и походил по каюте — два шага туда и два обратно. «Итак, что делать? — прозвучал в сумраке знакомый голос. — Еще ли стоять будем у порога и прекословием неосновательного предуверения удержимся?»
Шихтмейстер остановился, прислушиваясь к словам академика, все так же сильно жмурясь при всякой наружной вспышке, и подумал, а может, и вслух сказал: «Нет, Михайло Васильевич, никоею мерой стоять не будем! Даст Бог, распутаем узел».
Наутро погода смилостивилась, высвободив из-под рваных обезвоженных туч омытое небо. Солнце взошло чистое, оранжево-охристое, как яичный желток. Бодрящей свежестью тянуло от реки.
Ползунов и вовсе взбодрился, когда по его команде подняли паруса, и двое солдат, проворно закрепив шкоты, замерли в ожидании новых указов. И сержант Бархундаев не заставил долго ждать, вовремя появился, зычно и весело выкрикнув:
— Левый… левый галс! Так держать! — и к шихтмейстеру обратился. — Разрешите отбарабанить на другие суда?
— Давно пора, — строго заметил Ползунов, но тут же и отменил решение. — Отставить, сержант! Там и без нашего барабана вовсю уже парусят. Теперь бы дал Бог парусной погоды на весь путь, — сказал и приблизился к солдатам, работавшим на шкотах. Ловко они управлялись, меняя галсы, то бишь ставя парус под таким углом, чтобы тот как можно полнее набирал ветру. Особенно приглянулся шихтмейстеру кряжистый смуглолицый солдат, в руках которого тугая шкотовая бечева казалась живой и как бы сама по себе скользила то вверх, то вниз вдоль высокой мачты.
— Хорошо управляетесь, — похвалил Ползунов.
— Стараемся, ваше благородие! — живо отвечал смуглолицый, снизу вверх поглядывая на более высокого шихтмейстера.
— Приходилось уже бывать шкотовым?
— Так точно! И не раз.
— Добро. Как зовут?
— Солдат Бийского гарнизону Иван Едомин.
— Сам откуда?
— Бийский же и есть… бикатунский, ваше благородие, — четко отвечал, не ослабляя при этом и снастей в руках. — Горы там у нас близко.
— Добро, — еще раз сказал Ползунов и кивнул в сторону. — Горы и отсюда недалеко. Ну, старайся, старайся, Иван Едомин! — и пошел по зыбкой палубе, в корму, откуда видна вся флотилия.
Денщик догнал его и напомнил:
— Ваше благородие, вы ж еще не завтракали.
— Неужто? — весело глянул на него шихтмейстер.
— Никак нет! А время уже приспело.
— Ну, коли приспело, так пойдем, солдат Бархатов. Поглядим, чего ты нынче натворил… — посмеивался сдержанно.
Погода установилась в меру теплой, ясной и парусной. И флотилия, двигаясь теперь без особых помех, на пятый день достигла бывшей Кабановской пристани. Бросили якоря. Можно было немедля и погрузку начинать. Однако Ползунов решил не спешить: не всякий спех — делу успех. Так он рассудил. И приказал на каждом судне отобрать по пять-шесть наиболее крепких и мастеровитых солдат, вроде бикатунского Ивана Едомина, чтобы те могли несуетно и со всем тщанием устранить все возникшие в пути либо ранее не замеченные неисправности, зашпунтовать да проконопатить каждую щель, где хоть малейшая течь обнаружится… Остальной команде был дан роздых — пусть набираются сил, коих завтра понадобится изрядно.
И на следующий день, пораньше с утра, начали погрузку. Работали всею командой, освободив лишь кормщиков, водолеев да больных, коих оказалось трое. Ползунов загодя все просчитал и пришел к мысли: чтобы управиться за неделю, надобно каждому приписному ежедневно грузить по сорок пудов, таская руду от амбара к судам. Такой урок и был объявлен. А сержанту Бархундаеву и двум капралам из барнаульской команды велено было следить за тем, чтобы никто не отлынивал от сего «урока», а делалось все по уму и в охотку.