Яблоко Невтона
Шрифт:
Что ж, и здесь шихтмейстер не просчитался — с погрузкой управились ровно за неделю. И в тот же день, шестого мая, изрядно потяжелевшие коломенки, подняв якоря, двинулись в обратный путь, вниз по Чарышу. Вода оказалась невеликой, но течение было скорое, и флотилия продвигалась ходко. Остерегались лишь мелководных заломов да каршниковых ловушек — подмытых деревьев и коряг, угодить на которые днищем посудины, боже упаси! Ползунов не впервые шел этим путем, знал реку, можно сказать, наизусть, потому, наверное, и коломенка флагманская шла уверенно, аккуратно лавируя в неудобных местах; за нею строго в кильватер и с немалою обережей держались и остальные суда.
И все же не убереглись. «Около Калманки есть под водою скрытые каменья, — записал в тот день шихтмейстер, — на оные каменья одно судно так знатно взошло, что всею командою воротами с нуждою снять могли…»
А «взошла» на каменья седьмая коломенка. И снимали ее, как говорится, всем миром «с нуждою» около трех часов. Радовались потом, что благополучно все обошлось, «без всякой казенной траты», по словам шихтмейстера. Но не знали (как знать наперед!), что это всего лишь цветочки, а ягодки… главная одиссея — впереди. Хотя и двигались дальше с еще большею оглядкой.
И прибыли в Красноярскую через два дня, восьмого мая, пополудни. «Итак, что делать?» — спрашивал себя Ползунов, будто искал опору внутри, однако так и не сумел избавиться от чувства двусмысленного своего положения: двигаться дальше, минуя пристань, бросить ли якоря здесь, в Красноярской, и переночевать дома, в мягкой постели, с женою под боком? Последнее столь сильно влекло стосковавшегося по ласкам жены шихтмейстера, что устоять перед этим соблазном он не смог — и принял решение: причаливать! Впрочем, и вся команда тому была рада, никто не роптал. День выдался субботний, банный. Отчего мужикам не попариться?
И все-таки Ползунов испытывал неудобство в душе и некую виноватость, потому, должно быть, и запись в «Журнале о всяких в пути случившихся обстоятельствах» сделал предельно куцую и сухую, словно оправдываясь и чего-то не договаривая: «Прибыли в Красноярскую пристань в полден, где за исправлением в путь съестных припасов и ночевали». Доподлинно неизвестно, каково сумела команда «исправить в путь съестные припасы», для Ивана же с Пелагеей ночка та оказалась столь сладостно-жаркой и короткой, что и глаз сомкнуть они не успели…
А утром, едва пробрезжило, шихтмейстер был уже на коломенке. Ударили барабаны, поднимая команду. Флотилия спешно снялась, отчалив от пристани, и двинулась дальше, вниз по течению, пользуясь доброй парусною погодой. И чем дальше двигались, тем положе и однообразнее делались берега, вправо от которых, на юго-восток, до самых предгорий, уныло тянулась просторная буровато-голая степь — глазу не за что зацепиться. Лишь изредка выплывет, как мираж, вдалеке заимка малая, избушка ли одинокая на отшибе, чернеющая полоска парной земли… А то вдруг вывернется откуда-то и проскачет вдоль берега, зеленым лугом, драгунский разъезд, поигрывая шашками и казакуя скорее из показного озорства на виду всей флотилии, чем из какой-либо важной необходимости, и столь же внезапно развернется и умчится степью, в сторону далеких и невидимых гор.
И снова тишь да гладь речная. Солнце печет нещадно. Палуба днем нагревается, что печь. Попутный ветер плотно держит паруса. И солдат Иван Едомин, стоя опять на вахте, ловко и как бы играючи управляет шкотовыми снастями, будто работая в сговоре с ветром.
Ползунов доволен способной и благоприятной погодой — и в уме, все просчитав, прикинул, что при таком ходе и ветре попутном достигнут они Барнаула и поставят суда на разгрузку одиннадцатого либо, в крайнем случае, двенадцатого мая. И все к тому шло, как по-писаному. Флотилия уже вошла в Обь, и коломенки, будто радуясь распахнувшемуся перед ними простору, слегка и строй поломали, сбиваясь с кильватера… Миновали Усть-Чарышскую, Беспалово и по траверсу, впереди, замаячило Вяткино; флагманская коломенка уже поравнялась с ним, когда устоявшуюся тишину разорвал барабанный грохот. Доносился он с одной из средних коломенок, упреждавших о какой-то приключившейся с нею невзгоде… Какой — пока было неясно. Но тут ударил и еще один барабан, потом другой и третий, сливаясь в единый грохот и гул, словно камни с гор покатились…
Ползунов быстро прошел в корму, откуда видна вся картина. И сержант Бархундаев, не менее обеспокоенный, встал чуть сбоку, за спиной шихтмейстера, сказал не без раздражения:
— Кажется, опять седьмая села на камни. Вот олухи!
Барабаны затихли — и зыбкая, настороженная тишина повисла над речной гладью.
— Откуда тут камням взяться? — возразил Ползунов, не оборачиваясь и все пристальнее вглядываясь в замешкавшиеся и поломавшие строй коломенки. — А вот мели и здесь случаются, — как бы походя просветил сержанта. — И села на них, похоже, не только седьмая, но и восьмая с девятой… Этого нам только и не хватало! — махнул рукой и резко повернулся. — Командуй, сержант, встать на якорь. И лодку на воду!..
Сержант кинулся исполнять приказ. И вскоре сникшие паруса были спущены, загрохотала цепь на брашпиле, и якорь, бултыхнувшись, пошел ко дну… А пока готовили да спускали на воду лодку, усаживались в нее, пока добирались против течения на веслах к месту происшествия, там, кроме трех уже замеченных, угодили на мель и еще две коломенки — десятая и двенадцатая. Ползунов сам все осмотрел вблизи, пройдя на лодке вдоль бортов севших на мель судов, и не скрыл огорчения:
— Да, знатно взошли!
— Они б не сели, коли б налегке шли, — сделал вывод сержант. Ползунов глянул с усмешкой:
— Так что же прикажешь, руду выгружать?
— Никак нет, такое мне в голову не приходило.
— Тогда подумай о другом: какими неволями будем коломенки вызволять? — И тут же, не ожидая, что скажет сержант, велел готовить подъемные ворота и крепкие ваги, коими можно орудовать как рычагами. — Начнем седьмую освобождать.
И через каких-нибудь полчаса все тут ожило, задвигалось, послышались команды: «А ну взялись да налегли дружно! Раз! Еще раз!!. Сама пошла!» Солдаты работали старательно, пыхтя, кряхтя, оглашая окрестности громкими возгласами. Шумела, бурлила взбаломученная вода, трещали березовые ваги, ломаясь от излишних усилий, скрипел песок под тяжелыми днищами сживаемых с мелководья коломенок… И вот уже, к вящему удовольствию спасателей, покачивались на полной воде и седьмая коломенка с восьмой, и девятая с десятой… Сделали передышку. И с новыми силами принялись вызволять последнюю, полагая, что коль скоро управились с четырьмя, с одной-то уж как-нибудь сладят. Но двенадцатая коломенка, «знатно взойдя» на мель, оказалась твердым орешком — никакие подъемные ворота и крепкие ваги, никакие ухищрения и сверхусилия всей команды, впрягшейся в эту работу, не могли сдвинуть ее с места. Что делать? Солнце уже шло к закату. Холодом потянуло от воды. Силы же спасателей, измученных вконец и мокрых с головы до ног, тратились впустую, без пользы. Коломенка стояла, как вкопанная.
И тогда Ползунов приказал отложить работу до завтра, исходя, наверное, из того, что утро вечера мудренее. Положение, прямо сказать, было аховое. Флотилия всю ночь простояла на якорях, без движения.
А утром, едва рассвело, опять взялись за дело, пустив в ход все подручные средства и способы, так и этак раскачивая коломенку, бились час, другой и третий, но сколь ни старались, стояла она, как скала, недвижно, прочно осев днищем на грунт… Что делать? — уже в который раз спрашивал себя Ползунов, видя всю тщетность усилий и пытаясь найти, удумать некий новый прием, способный поднять и сдвинуть эту махину. Однако ничто путное в голову не приходило — да и все мыслимые и немыслимые приемы, наверное, были уже испробованы, а коломенка так и стояла недвижно, будто кто снизу держал ее крепко.