Яд для Наполеона

Конде Эдмундо Диас

По городу, как водится, ходило множество слухов. Поговаривали, будто папа Пий VII, которого поселили в павильоне Флоры дворца Тюильри, не скрывал своего недовольства от участия в коронации Бонапарта — корсиканского выскочки, честолюбца, убийцы герцога Энгиенского, и что якобы римского первосвященника удалось уломать только благодаря обещанию предоставить церкви ряд привилегий. Еще говорили, что кройкой, шитьем и вышиванием парадных костюмов к торжеству занималась целая армия мастеров и мастериц. Рассказывали, что во избежание нарушений протокола было проведено не менее дюжины репетиций, для которых из воска вылепили сотни фигур главных действующих лиц. Стали достоянием улицы и цифры: для перемещения свиты императора и императрицы потребуется

три десятка экипажей и сто сорок всадников, а четыре сотни музыкантов из трех оркестров сыгрывались почти месяц; для четырехсот певчих хора была напечатана партитура общим объемом около семнадцати тысяч страниц; а солдат, построенных в три линии вдоль всего пути следования процессии, потребовалось восемь тысяч человек.

Задолго до отправления императорского кортежа, около девяти утра, толпа развлекалась тем, что наблюдала, как папа римский выехал из Тюильри в собор Парижской Богоматери. На всем пути следования камергер, ехавший перед каретой его святейшества верхом на муле, осенял путь внушительных размеров величественным крестом. После проезда папы ждать оставалось около двух часов.

Жиль тоже находился среди любопытных. Он стоял у кордона оцепления, укрываясь от мелкого дождя под большим зонтом. На нем был элегантный редингот с бархатным воротником, широкополая шляпа с высокой тульей, несколько надетых один поверх другого жилетов, а также муслиновый шейный платок в полоску. Но главным образом его отличал от остальных холодный взгляд и жесткая линия плотно сжатых губ, придававшие лицу выражение высокомерной отчужденности.

Пребывание в гуще толпы было ему неприятно, но еще неприятнее было сознание того, что он — утонченная, талантливая и одухотворенная натура, вместо того, чтобы находиться в составе свиты, стоит теперь среди этой безликой людской массы. Эту несправедливость Жиль ощущал физически, как саднящую рану, и раздиравшая сердце боль делалась нестерпимой от мысли, что все его беды проистекают от несчастья родиться не в той колыбели.

Он вышел из дома заранее, намереваясь расположиться где-нибудь на улице Сент-Оноре, с ее роскошными особняками. Но дойдя до Вандомской площади, с горечью убедился, что его предпочтения разделял, кажется, весь Париж.

Когда вдалеке в очередной раз прогремел пушечный залп, отзвонили колокола, протрубили горны и отстучала барабанная дробь, Жиль, желая дать отдых глазам от созерцания бесчисленных карет, слегка повернул голову и, скользнув взглядом вверх, вдруг увидел его.

Фасад этого особняка не оставил бы равнодушным даже самого тонкого знатока и ценителя архитектуры. Черепичная крыша круто вздымалась мансардой и прекрасно сочеталась с опиравшимся на колонны треугольным фронтоном с барельефом. Точно посередине, под тем местом, где еще недавно красовался лепной шит с гербом (сорванный, как и многие другие, революционной бурей), на втором этаже здания выступал большой, длиной в три громадных окна, балкон с кованой железной оградой, который покоился на четырех консолях, обильно украшенных волютами. Другие окна второго и третьего этажей были меньшего размера и перемежались вертикалями пилястров с капителями коринфского ордера. Однако внимание Жиля приковало к себе вовсе не архитектурное изящество фасада.

Шторы балконной двери были раздвинуты, и в проеме был отчетливо виден профиль молодого человека за фортепиано с такими же, как у Жиля, удлиненными, на английский манер, бакенбардами. Молодой человек, казалось, всецело отдавался музыке, оставаясь безразличным к происходившим прямо под его балконом событиям.

Жиль вновь обратил взор на проезжую часть, потонувшую в невообразимом шуме, в котором слились воедино звон литавр, грохот пушек, пронзительные сигналы горнов и приветственные возгласы публики. Сопровождение императорского экипажа составляли пять полков — мамелюки и, разумеется, конная лейб-гвардия, «храбрейшие из храбрых». Тучи начали рассеиваться, и, когда императорская карета вот-вот должна была проехать

мимо, Жилю вдруг захотелось посмотреть, чем в данный момент занят молодой человек из особняка. Продолжает ли он играть или, подчиняясь житейской логике, вышел на балкон и следит за движением кортежа?

Жиль обернулся. Молодой человек оставался за фортепиано и, судя по всему, выходить на балкон не собирался. В этот миг в его облике Жилю почудилось нечто знакомое. Может быть, семейное сходство с кем-то известным?..

К радости ликующего народа, карета катилась по улицам с величаво-торжественной медлительностью. Кучер в зеленой, шитой золотом ливрее и шляпе с зелеными и белыми перьями походил на персонаж из волшебной сказки. Восемь красавцев-жеребцов серой масти, в богатой сбруе и с плюмажем, гарцевали перед роскошным экипажем. Блиставший золотом и зеркалами кузов украшали ветви лавра и пчелы, как на императорском гербе, а над крышей возвышались увенчанные короной орлы. Жозеф и Людовик сидели напротив Жозефины и Наполеона. Жозефина улыбалась; мужчины, похоже, оживленно беседовали.

Когда Жиль вновь бросил взгляд на балконную дверь, он обнаружил там наглухо задвинутые шторы.

Минуло еще несколько месяцев. Как-то поутру юноша без имени, как обычно, отправился в цирюльню, где подрабатывал с разрешения владелицы борделя. Цирюльня была расположена на улице Рамбюто, недалеко от дома, где жила девочка.

— Юноша, подай-ка мне другие ножницы, из шкафчика, — попросил Марсель-отец, хозяин цирюльни, наделенный доброй душой и необъятным телом. Самым примечательным в его облике были, несомненно, весьма представительные усы, кончики которых он регулярно подкручивал вверх большим и указательным пальцами.

Безымянный приходил в цирюльню раньше всех. Отпирал дверь, вытирал пыль, подметал и мыл полы. В его обязанности входило также помогать Марселю-отцу и Марселю-сыну (походившему на родителя всем, кроме характера). Кроме того, он правил бритвы на точильном камне.

День шел своим чередом, а около полудня, как раз когда Марсель закончил стричь клиента, с улицы послышался такой грохот экипажа, что можно было подумать, что лошади взбесились.

Юноша первым бросился к окну, рядом тут же оказался Марсель-младший, а затем и старший. Карета уже остановилась посреди улицы, и рядом с ней оказались несколько человек, подоспевших на выручку.

— Это прачка, — молвил хозяин цирюльни.

Карета остановилась напротив крыльца, где юноша впервые увидел ту девчушку. Словно в подтверждение слов Марселя-старшего из кареты, склонив голову, вышла мать девочки. Вслед за этим двое мужчин с величайшей осторожностью вынесли из экипажа маленькое недвижимое тельце.

— Видимо, дочка, — высказал предположение младший Марсель.

Прежде чем он успел что-либо добавить, юноша пулей вылетел из цирюльни. Лавируя в собравшейся вокруг толпе, он не без труда протиснулся к карете, которая вдруг резко подала с места, заставив народ в испуге отпрянуть и расступиться. Мужчины с девочкой на руках, следовавшая за ними мать и несколько человек, видимо, родных или соседей, в это время уже поднимались по лестнице.

Юноша побежал следом и сразу наткнулся на двух кумушек, которые шушукались на крыльце.

— Надо же, какая беда! Побежала посмотреть, как грузят баржу, и на нее свалился тяжеленный тюк хлопка. Бедняжка! Ей ведь всего двенадцать!

Юноша в два прыжка одолел узкий коридорчик и оказался в комнатушке без окон, освещенной лишь свечой.

Личико девчушки словно излучало свет, а глаза, вопреки мрачным предположениям, были открыты, и взгляд ее был осмысленным. Мать стояла у изголовья, сотрясаясь в беззвучных рыданиях, и юношу, несомненно, не заметила. Кроме матери, возле убогой кроватки стояли еще пятеро — женщина и четыре мужчины. Один из них, доктор, пощупав у девочки пульс, аккуратно положил ее ручку на простыню, посмотрел на мать и медленным, почти неуловимым жестом дал понять, что надежды нет.