Яд в крови
Шрифт:
— Черт, но я ее упустил! — Игорь хватил кулаком по хлипкому плетеному столику, под ним что-то хрустнуло, и столик медленно завалился набок. — Где она?
— Понятия не имею. Я с ней не знаком.
— Так познакомься, черт побери! — рявкнул Игорь и собрался было заехать кулаком по оконному стеклу, но Сутягин успел схватить его за локоть.
— Успокойся. Зачем она тебе? Ее свекор большой начальник в той самой конторе, которая на каждом шагу делает нам мелкие и крупные пакости. Я сам узнал об этом случайно от одного педрилы уже после того, как товар был за океаном. Честно говоря, я тогда здорово струхнул и поджал хвост. Но на этот раз
— Плевать я хотел на ее свекра. Мне нужна она, а не этот старый кретин. Ты что, совсем забздел? Тогда валяй в отставку.
Сутягин набросил на голые плечи полосатый махровый халат и ушел куда-то в дом. Он вернулся минут через пять с пухлой записной книжкой и в очках на носу. Перелистнув несколько страниц, продиктовал номер телефона, который Игорь немедленно записал на клочке валявшейся на диване газеты.
— Я тебя предупредил, — проворчал он. — Сам лезешь на рожон.
Игорь его не слышал. Он бросился к машине и уже через пять минут пер по трассе, превышая все мыслимые и немыслимые скорости.
Но телефон упорно молчал, хотя Игорь звонил по нему в разное время суток раз по пятнадцать на день. Не надеясь на связь, он теперь часто дежурил напротив дома из светло-желтого кирпича, обсаженного елочками. Однажды двое молодых людей в штатском вежливо, но настойчиво попросили его убрать машину. Стиснув зубы, он подчинился, свернув в соседний переулок, откуда просматривались все подступы к дому. Этой девушки наверняка сейчас нет в Москве. Быть может, ее уже вообще нет в Советском Союзе. Но он не успокоится, пока не отыщет ее.
Вечерами он пил водку на своей неубранной кухне и метал нож в большую репродукцию со скульптуры «Мыслителя» Родена на стене.
Николай Петрович умер через двое суток, так и не придя в сознание. Маша послала в Плавни срочную телеграмму, как только узнала о его болезни. Но почта там оказалась выходной, к тому же накануне Таисия Никитична подвернула ногу и сразу выехать не смогла. Она приехала в день похорон, сопровождаемая Толей, который почти тащил ее на себе. Ни он, ни Таисия Никитична не проронили ни слезинки, даже когда гроб опускали в могилу. Машу, напротив, душили слезы. Толя смотрел на ее родное зареванное лицо, и у него больно сжималось сердце от того, что он не в состоянии ей помочь.
— Выпей водки, — посоветовал он на поминках. — Плакать не надо — его душа еще среди нас и очень за тебя переживает. Бог дарует жизнь, он же дарует и смерть. Это, мне кажется, так естественно.
— Нет, это очень больно и жестоко. Мы… мы так мало любили его, а он… — Она всхлипнула, наклонилась к Толиному уху и сказала: — Теперь я осталась одна.
Ему очень хотелось сказать: «Это неправда. Я всегда с тобой. Я сделаю для тебя все, что угодно». Но на самом деле он ничего не мог для нее сделать.
— А дом мы уже почти закончили. Я все думала: вот выйдет Коля на пенсию, переедет насовсем в Плавни, и заживем втроем, по-семейному. Пустой дом стоит, тихий — ни голосов в нем, ни шагов не слыхать. Я даже ночевать там боюсь. — Таисия Никитична вдруг заплакала, размазывая по щекам слезы своей скрюченной ладошкой. — Что с нами теперь будет? Ты наверняка не захочешь там жить, а продавать жалко, ой как жалко. — Она схватила Машу за руку, привлекая к себе ее внимание. — Красивая ты и вся городская. Тебе развлечения нужны, театры, концерты. А у нас глухомань да и жизнь тяжелая — сад, огород обрабатывать нужно, к одному колодцу за день раза три сбегать приходится. Но я к этому месту так привыкла, так привыкла. Пускай меня там схоронят.
— Зачем продавать? — удивилась Маша. — Живите, как жили. Теперь это ваш дом. Может, когда-нибудь я приеду…
Это «когда-нибудь» показалось ей самой несбыточным и очень-очень далеким. Прежде чем ему свершиться, наверняка придется претерпеть много невзгод, страданий, мук. Жизнь последнее время казалась ей сплошным сражением, и короткое появление в ней Эндрю еще больше обострило и усилило тоску.
Маша знала, что дом принадлежал ее отцу. Когда отец исчез, Устинья сказала как-то: «Дом нужно переписать на тебя. Ты его единственная наследница и хозяйка всего, что после него осталось». Кажется, она так и сделала — она показывала ей несколько лет назад какую-то бумагу, в которой было написано, что земля и все постройки на ней принадлежат ей, Марии Андреевне Соломиной. Устинья хранила все ценные бумаги в сумке, засунутой за стопку постельного белья в шкафу. «Но Ян ведь тоже наследник. Такой же, как я, — подумала Маша. — Ему принадлежит половина всего, что там есть. Мы — две половинки одного целого…»
— Если хотите, я могу переписать дом на вас, — вдруг сказала Маша. — Думаю, Ян не будет возражать.
— Не надо сейчас об этом. И вообще… — Толя замолчал, продолжая энергично трясти головой.
— А я считаю, эту проблему следует решить как можно скорей, — неожиданно горячо возразила Таисия Никитична. — Маша всегда может приехать и жить у нас сколько угодно. И не только она, а все ее семейство. А вот дом… Ты же, внучек, построил его своими руками.
— Хорошо. Я перепишу его на Толю. Завтра же. Это нужно было сделать давным-давно, но мне как-то и в голову не приходило, что это может иметь какое-то значение.
Маша встала и решительным шагом направилась в спальню. Она вытряхнула содержимое старой кожаной сумки прямо на кровать и стала разбирать его дрожащими от волнения руками. Ее белокурый локон в конверте, на котором рукой Устиньи написано: «1957 год, 12 июня», крохотная, с загнутым уголком, фотография маленького мальчика. На обороте надпись по-польски, и тоже рукой Устиньи: «Ян Франтишек Ковальский, 1942 год, 27 апреля», письма отца к матери, перевязанные шерстяной красной ниткой, еще какие-то бумаги, ленточки, носовой платок с инициалами «А К», вышитыми гладью…
Внезапно ее внимание привлекла визитная карточка. Она выделялась из поблекших реликвий прошлого своей современной яркой белизной. Маша взяла ее в руки и, прочитав написанную на ней фамилию, медленно опустилась на пол. Это была визитная карточка ее отца, Анджея Ковальского, с адресом его нью-йоркской квартиры и номером телефона.
Дима сидел за рулем своего светло-бежевого «универсала», который отец подарил ему на день рождения. Накрапывал дождь, и на улицах было скользко, но Дима не любил ни при какой погоде ползти черепашьим шагом, предпочитая ему «третью космическую скорость». Определенное количество нулей в номерном знаке предупреждало гаишников о том, что с водителем данного транспортного средства лучше не связываться, иначе в мгновение ока можно превратиться, к примеру, из капитана в младшего лейтенанта. Безнаказанность воодушевляла Диму на все новые и новые подвиги, и он в любое время года, дня и ночи жал на всю железку, заставляя даже бывалых московских таксистов уступать ему дорогу.