Яд вожделения
Шрифт:
Фриц глядел на эту знакомую и незнакомую женщину – и словно впервые видел ее низкие, прямые брови, странно-темные при ослепительно-белой коже и светлых глазах. Ресницы тоже были темные, длиннющие, круто загнутые, и в их обрамлении серые глаза казались особенно яркими и как бы влажными. Полурасплетенная темно-русая коса лежала на мраморных плечах… завитки ее спускались на нервно вздрагивающую грудь, зачем-то прикрытую этим бледно-голубым неглиже. «Неглиже, – значит «без всего», – мелькнула у Фрица мысль, и он ощутил, как вдруг забилось его спокойное немецкое сердце. Его нестерпимо потянуло поскорее распахнуть сей наряд и поглядеть, что это под ним столь приманчиво розовеет, белеет, а внизу и темнеет. Стало быть, Алена… да, ее зовут Алена, то есть Ленхен, вовсе без рубахи, в одном этом
– Красиво, правда? – промурлыкала Катюшка, не упустившая ни единой тени, пробежавшей по лицу ее любовника… считай, уже бывшего любовника. – О, Фрицци! Я бы так хотела тебе показать все, что нынче получила у белошвейки! Но мне и самой охота поглядеть! Вот что: мы поглядим все это на Алене! И ты мне скажешь, что тебе нравится, и это мне купишь. Хорошо, дружочек?
«Дружочек» слабо кивнул – и с облегчением рухнул в очень своевременно подвинутое кресло. Ему вдруг стукнуло в голову, что Катюшхен заставит Ленхен переодеваться прямо здесь, перед ним! Слава богу, нет… увы, нет.
Катюшка уволакивала Алену в соседнюю светлицу и там помогала облачаться. На Алену словно столбняк напал. Она ощущала себя в сердцевине некоего смерча из нижних шелковых или атласных юбок, шнурованья без рукавов, лент, сорочек, чулочек, а также всевозможных кружев: тут были и кружева «лама», сплетенные из очень тонкой шерсти, шантильи из крученого черного шелка, шелковые же блонды, причем эти последние – серебряные с белым шелком и серебряные с битью, [82] золотые с белым шелком и золотые с битью, серебряные с белым шелком на одну сторону городки, [83] серебряные с грязно-синим шелком, кружева с бисером, простые белые и черные без серебра… Окутывая Алену аршинами и аршинами кружевных лент, Катюшка выгоняла ее на обзор к Фрицу в одной только буфмуслиновой беленькой сорочице и, с удовлетворением отметив, как все чаще ходит вверх-вниз кадык на немецком горле, вновь влекла переодеваться – и вновь выставляла на обозрение, тараторя при этом, что хороших кружев и белья нынче и взять негде, если не похлопочешь да не перекупишь плетенье знаменитых кружевниц из Страстного и Ивановского монастырей: Настьки Андреевой, Машки Семеновой да Анны Дмитриевой… То есть вихрь, завертевший Алену, еще и непрестанно болтал, не давая ей самой и словца молвить, а порою проделывал и вовсе непристойные вещи: сдергивал рубашонку с плеч, так что обнажались груди, и невинным Катюшкиным голосом выпаливал:
82
Бить – канитель, мишурная нить для вышивания (старин.).
83
Зубчики (старин.).
– У нас еще не носят, а в иноземщине, мне Матрена Монсова сказывала, так даже очень: кружево вокруг декольте, берта называется, а плечи все голые, и груди видны!
Груди были видны – что да, то да…
– Ты что, бабонька, с ума съехала, будто старая собака со скирды?! – возопила (впрочем, шепотом, чтобы не услышал Фриц за стенкою) Алена, облачаясь наконец в свою сорочку и серое платьице, показавшееся монашески-строгим после всей той череды воздушных исподниц, в которых она принуждена была шествовать. – Зачем, зачем было меня так позорить?! Я что, девка площадная?!
– Позорить? – Катюшка с искренним изумлением вытаращила свои хорошенькие глазки. – Ты что? Ну и дурочка! Да я просто показала Фрицци, какая ты у нас красавица, какой лакомый кусочек!
– Зачем ему, Христа ради, мой кусочек, когда у него есть вся ты? – буркнула Алена уже спокойнее: долго сердиться на Катюшку было совершенно невозможно.
– Меня у него уже нет! – отрезала та, для наглядности рубанув воздух ладонью. – Нету меня! Где я? Поищите-ка! – Она дурашливо заоглядывалась: – На кровати – нету, под кроватью – нету, на лавке – нету, под лавкой – нету, на шкапу – нету, в шкапу – нету, под шкапом – нету… Ау-у, Катюшка! Нету меня, понятно?
– Тем паче, зачем так мужика задорить? – пожала плечами Алена. – Диво, что он тут же, при мне, не кинулся на тебя!
Катюшка всплеснула руками:
– Да ты что? Вовсе глупая или лицедействуешь? Не на меня! Не на меня, а на тебя должен был Фрицци кинуться! Этого я от него и добивалась!
Алена так и села. Слова не шли с языка – она только и могла, что немо таращилась на подругу, которая, примостившись рядом, с краешку лавки, обняла подругу и горячо зашептала:
– С Фрицци я не останусь – хоть убей. Осточертело, знаешь, мне эту сырую лучину щепать! Уйду к Людвичку, вот как бог свят – уйду! Однако же не хочу я ему свинью подложить. С Фрицци государь хорош – что, ежели мой отставной немчик ему нажалуется? Тогда его величество нипочем Людвичка в Питербурх не возьмет, да еще и милостей своих лишит. Как бы опалы не накликать! Опять же: ну неохота мне с пустыми руками уходить! – вздохнула Катюшка, и Алена едва не засмеялась: ежели подружка и не хотела кому-то свинью подложить, так прежде всего самой себе, родименькой!
Обрадовавшись, что подруга наконец улыбнулась, Катюшка одарила ее звучным чмоком где-то поблизости от щеки и продолжила:
– В Питербурхе, сказывают, еще ни швеек, ни белошвеек, ни кружевниц нету. Всяк все с собой везет, сколько может. Ты только подумай! На весь Питербурх, на всех дам – всего одна уборщица для волос женских! И ежели какой праздник, так она, случается, за трое суток до оного некоторых дам убирает, а они принуждены сидя спать, чтобы убору не испортить! Ну, у меня фонтажи есть, шиньоны – это ладно… А ну как Фрицци упрется рогом («Рогами, – мысленно поправила Алена, – всеми теми бесчисленными рогами, кои ты ему, подружечка, наставила!») и ничего мне не отдаст? Я ведь к нему пришла от герра Химмеля в чем была – неужто опять нажитое брошу?! А вот ежели бы я подловила его за сладеньким, тут бы моя сила была. Получается, не я ему, а он мне изменил, и я, как обиженная, имею право идти восвояси… – Она не добавила: «Со всеми платьями, башмаками и фонтажами» – это подразумевалось само собой. – Вот ежели бы я его застала с какой-нибудь дамою… – Она хихикнула, возбужденно стиснула руки и с мольбой воззрилась на Алену: – А? Ну Але-онушка!
И только сейчас до Алены дошла вся изощренность задумки Катюшкиной…
– Да ты, девонька, и впрямь не в себе! – вскричала она возмущенно, делая попытку подняться, но Катюшкины ручки, беленькие да нежные, оказались на диво цепкими – и Алена осталась сидеть как пришитая.
– Ну неужели ты мне не поможешь? – плаксиво проныла Катюшка. – Я же ведь тебе помогла!
Да… спорить с этим было невозможно. Можно было только попытаться переубедить Катюшку, но очень скоро Алена поняла, что не стоит и пробовать.
– С чего ты вообще взяла, что это удастся? – уже совсем слабо трепыхалась она. – Да Фрицци твой на меня и не глядел никогда!
– Не глядел? Да он тебя сожрать был готов, так глядел! Ну скажи, чего ты ерепенишься? Не обязательно же его на себя тащить – главное, чтоб я его застала без штанов или вы целовались бы. Но только чтоб выглядело это как настоящее. Мы тебе сделаем платьице такое, без шнипа, [84] на пояске, и в нужную минуту ты этот поясок – др-р – юбчонка – бах! – а тут и я у дверей: «Ах вы такие-сякие, негодники!»
84
Мыс, которым оканчивается лиф.
Алена ничего не могла поделать с собой – расхохоталась, против воли любуясь Катюшкою, столь живо и весело изобразившую все, о чем она говорила, что это показалось Алене совсем легким, не стыдным и не опасным. Она даже позавидовала подружке.
Эх, ну как бы сделаться такой же веселой прелестницей, все поступки которой совершаются с невинной улыбочкой и, хоть направлены сугубо для собственной пользы, умеют внушать прочим людям, этим доверчивым простакам, что их первейшее благо – забота о благе Катюшкином? Нет, право слово, сердиться на нее – невозможно, немыслимо!