Яд вожделения
Шрифт:
Катюшка внезапно умолкла, и ее пухленькое личико так вытянулось, что сделалось похоже на дыньку:
– Ой, мать моя! Да ведь ты и есть… голым-голая! Мне Аржанов и сказал: на подруге, мол, вашей, и нитки нет. Вы, мол, возьмите ей какой ни есть туалет, наготу прикрыть. Это значит – что?
– Это значит, что он принес барыню сюда в чем мать родила, своим кафтаном обернув, – послышался голос, исполненный такого презрения, что Алена в первую минуту даже не узнала Маланью.
Ох, так она все это время была здесь и слышала их разговор?! И про Ульяну, сестру мужа, и про Фрица… И конечно, скажет ему – кому? О боже
– Коли надобно, я помогу вам одеться, – вновь, с тем же убийственным отвращением проговорила Маланья, и ни о чем не подозревающая Катюшка милостиво кивнула на пухлый узел, брошенный на лавку:
– Вот и хорошо. Давай-ка приоденем нашу страдалицу. Погляди, какое я тебе привезла чудное платье!
Это было любимое Аленино платье: темно-синее, атласное, со сплошной юбкой и серебряной кружевной вставкой. Вставка заканчивалась шнипом, который весь был обшит узенькими блондами, и из-под рукавов тоже ниспадали блонды, только широкие. Лиф был лишь слегка тронут серебряной вышивкой, будто изморозью, и тоненькая полосочка морозно-серебристого кружева окаймляла декольте, придавая щедро открытой груди лилейную белизну и трогательную нежность.
Да, это было любимое и самое лучшее платье Алены, однако она почувствовала себя одетой в грязное, отвратительное рубище, когда в сопровождении Катюшки и Маланьи вышла в соседнюю горенку – и на нее упал холодный взгляд высокого мужчины, стоящего у окна.
Сперва Алена не могла разглядеть его лица, потому что он стоял спиной к свету, – видела только, что он без парика, в темном камзоле и строгих голландских кружевах. Он читал какие-то бумаги, однако при появлении женщин свернул их, сунул за отворот рукава и устремил на Алену ледяной взгляд.
Это, верно, и есть Аржанов. Что он сделает с ней сейчас? Повлечет в узилище? Нет, он ничего о ней не знает. Катюшка сказала ему, что ее подруга живет с Фрицем фон Принцем, но ни словом не обмолвилась о ее прошлом. Так что об этом можно не думать. Сейчас главное – поскорее уйти, уйти отсюда, избавиться от этого пристального взгляда. Почему он так смотрит? Oсуждает? Ну и не спасал бы ее, коли уж так строго судит!
Катюшка пихнула ее в бок, и Алена опомнилась.
– Я… сударь… благодарна, кланяюсь земно, – забормотала она неловко – до того неловко, что Катюшка даже зубами с досады скрипнула.
– Не стоит, право. Счастлив быть вам полезным, – учтиво отозвался Аржанов и отошел от окна.
Свет упал на его лицо…
Да, он не носил парика, однако волосы были сильно напудрены, и это придавало ему отрешенное, даже надменное выражение.
Алена вдруг озябла… уставилась в худое лицо с сердито сведенными бровями и резкими, крупными чертами. Губы недобро поджаты. На подбородке ямочка – подрагивает от раздражения. Прищуренные глаза – ну точно расколотая льдина, впрохолодь.
И у нее зашлось сердце, когда сквозь эти хмурые черты проступили другие – незабываемые.
Эти длинные брови, которые сходились к переносице и топорщились кустиками, этот четкий, будто вырезанный рот с насмешливой, надменной ямочкой в самом уголке. Этот хищный нос… и глаза! Наконец-то она рассмотрела, какого они цвета: светлые, голубые. Там, в лесу, казались темными, как ночь, которая свела их, зачаровала, толкнула в объятия друг друга, – в объятия, навеки похитившие сердце Алены! Да он ли это?! Каким образом шалый деревенский парень мог преобразиться в государева сыщика, принять образ царедворца? Не мнится ли Алене, не шутит ли с нею шутки влюбленное сердце и все еще одурманенная голова? Тот Егор – этот Аржанов?! Да нет, не может быть…
И откуда-то, из каких-то вовсе уж дальних закоулков памяти, выплыло вдруг словцо, оброненное деревенской знакомицей, Маришкою, о господских конях, которые нанесли бы изрядную потраву мирским полям, когда б не остановил их молодой барин.
Вот, стало быть, как… Теперь понятно, почему он ушел от спящей Алены: боялся, вдруг она когда-нибудь потом признает молодого барина, станет к нему липнуть, требовать подарков, денег, а то и, храни боже, принесет в подоле к господскому порогу… И если сейчас спросить: помнишь, Егорушка, русалку, с которой ты все цветы да травы на некоей поляне измял-истоптал, он небось и не отличит ту ночь от множества других, а ту девку – от бессчетного количества прочих своих мимолетных сударушек.
Алена прижала руку к груди. Обычное движение женского волнения – никому и невдомек было, что сейчас она схватила свое бедное, измученное сердце, стиснула, чтобы ни единым трепетанием, ни единым биением не выдало оно горькой муки, смертной тоски, боли своей не выдало и любви к этому ледяному, чужому, равнодушно-презрительному…
Но сердце болело все сильнее и сильнее, и когда Алене почудилось, что она не вынесет этой пытки и либо упадет замертво, либо кинется к ногам Егора со слезами и мольбами, послышался свежий голосок Катюшки.
Все это время она перебегала внимательным взором с лица подруги на лицо Аржанова, и хотя эти лица были окаменело-неподвижны, нюхом своим Катюшка почуяла неладное и положила непременно выяснить, в чем тут дело. Ежели ею овладевало любопытство, угомону ему быть не могло, покуда не будет оно удовлетворено, и все прочие соображения, даже жалость, отступали. Ну а в тонкостях дознания и выведывания Катюшка могла за пояс заткнуть не только Аржанова, но и знаменитого француза Депрэ. [106] И вот, сделав самые невинные и как бы даже слезою подернутые глазки, отчего по комнате распространилось легкое голубоватое сияние, Катюшка всплеснула ручками и прощебетала:
106
Первый «король сыска», служивший в полиции Людовика XIV.
– Спаси вас бог, сударь, Егор Петрович! Кабы не вы… Я просто ноги за весь вчерашний день посбивала, вас ищучи. Подруга – как в воду канула, это куда ж дело годится! И вас нет как нет…
Тут просвечивающий все насквозь взор Катюшки уловил едва заметную судорогу, тронувшую бледную щеку Аржанова, и радостно трепыхнулось ее сердечко, и еще более возвысился голосок:
– Увидела вас – и сразу почуяла: вот кто мне поможет! Ну посудите сами, что мне делать?! Мало, что душа за эту непутевую не на месте, так самый-то ужас в чем? Завтра Фрицци… Фрицци ее приезжает! Не найди он любушки дома – что учинил бы? Это ведь даже вообразить себе невозможно! Немыслимо! Вы ведь знаете Фрицци, верно, Егор Петрович?