Яд

Хьелланн Александер Ланге

А вот сквозь бурю и непогоду пробирается сам злосчастный Стюарт — претендент на престол. Он явно плетется на огонек к избушке старухи Бетти.

Там, в темноте, под деревьями, несомненно пылает костер, вокруг которого теснятся круглолицые воины в тяжелых сапогах с отворотами и железными шпорами. Их плащи сушатся вокруг водосточной трубы, а их мечи с крестообразными рукоятками стоят у стены.

Но вот старая Бетти сняла с огромного котла круглую деревянную крышку, обгоревшую по краям. И тут вдруг потянуло крепким запахом баранины, капусты, картофеля и пряностей,

которые варились вместе. Ведь это же любимое блюдо жителей гор!

В подвалах, под всем зданием школы остались какие-то потайные ходы и переходы между старинными монастырскими погребами. Туда иной раз пробирались наиболее отважные школьники. И всякий раз они возвращались оттуда покрытые пылью и известкой.

А то, что рассказывали эти школьники, передавалось из класса в класс. И эти их легенды подводили под ненавистную школу весьма зловещий фундамент, основанный на старых монастырских историях и ужасных происшествиях, в которых участвовали мертвые, но ожившие теперь монахи. А сквозь небольшие окна падали полоски мертвенно-бледного лунного света.

Все игры на школьном дворе прекращались, когда становилось совсем темно. Тогда начинали кричать совы, и тогда школьники, собравшись в тесный кружок, пугали друг друга привидениями, которые они будто бы видели в темноте.

В эти минуты веяло ужасом от собора с его высокими башнями и от всех этих старинных монастырских погребов. И тут школьники спешили домой, чтобы заняться уроками.

Но вот однажды на школьном дворе произошло событие. Одно высокое красивое буковое дерево стало неожиданно вянуть. И в следующем году оно засохло. А вслед за ним стали хиреть и все остальные деревья. Их тяжелые ветви настолько сгнивали изнутри, что зимний ветер легко срывал их.

Все те, кто знали толк в деревьях, строили немало догадок и высказывали различные предположения. Одни полагали, что земля была слишком утоптана у корней и что ее следует немного разрыхлить. Другие считали, что солнце недостаточно проникает сквозь пышные ветви, и поэтому советовали срезать верхушки деревьев.

Однако никто не хотел понять, что сама земля здесь была истощена. И никто не учитывал, что сами деревья были уже старые и что никакое искусство не сможет задержать их увядания и гибели.

Но по мере того, как хирели деревья, казалось, будто какая-то тяжесть ложилась и на школу и на молодежь.

Нет, плетка тут уже больше не плясала вместе с грамматикой. Плетка в школе теперь была отложена в сторону. Но сама госпожа грамматика после этой разлуки стала заметно чахнуть, словно вдова, потерявшая своего драгоценного супруга. Латинская грамматика не захотела более процветать как следует. И тут уже все увидели, что знание этого прекрасного языка в школе с каждым годом явно ухудшалось, несмотря на все старания и хлопоты.

Теперь школьники не изучали по-латыни и половины того, что полагалось знать лет тридцать назад, однако молодежь выглядела измученной и переутомленной. Грустно было глядеть на этих бледных карликов, которые в наше время с трудом одолевали жалкую программку к

экзамену на аттестат зрелости. Невольно вспоминались те молодцы, которые существовали в прежние времена.

Приходили и уходили учителя, множество увядших и черствых людей, которые всегда отличались странностями, а постепенно стали карикатурны. Но все они сидели за кафедрой и посыпали молодежь той филологической пылью, в которой эта молодежь совсем не разбиралась.

Но тут многие заметили, что латинская школа стала чахнуть. Со всей страны стали поступать об этом соответствующие наблюдения и жалобы. И тогда все учителя пришли в движение и уткнули свои носы в бумаги, подняв целые тучи необычайно тонкой филологической пыли.

Некоторые учителя полагали, что все пойдет по-хорошему, если ученики получат отдельные парты и зеленые пеналы, не раздражающие глаз. Другие учителя подняли вопрос об устройстве новой, более совершенной системы вентиляции в классах. Нашлись и такие учителя, которые гарантировали новый расцвет учености, ежели центр тяжести в преподавании будет перенесен с латыни на греческий язык. Именно тогда, говорили они, здоровье нашей дорогой молодежи значительно улучшится.

И никто, казалось, не захотел понять, что сама школьная система устарела и сама ученость сгнила в своем основании. И уж тут никакое искусство не могло воспрепятствовать мертвому отравлять живое.

По вечерам, когда луна освещала школьный двор и весь город, который переживал период расцвета, ректора нередко охватывали тревожные мысли. Школа явно хирела. С каждым годом становилось все меньше надежных учеников-латинистов. А между тем в школе было немало бойких мальчишек, которые бросали учение и уходили в плавание либо уезжали за границу, чтобы там изучить торговое дело.

В большом саду, по другую сторону дома, у ректора было укромное любимое местечко под старой грушей. Летними вечерами ректор обычно сидел здесь, задумчиво нюхая табак. Но даже и здесь, за высокой стеной собора, вдали от города и от всего света, ректор не находил себе покоя. Его тревожило новое хлопотливое время. И его по-настоящему пугало столь явное пренебрежение к занятиям классическими языками — это казалось ему возвратом к варварству.

Однако ректор не терял мужества. Еще, слава богу, остались старые классики, не превзойденные никем из людей позднейшего времени! Эти классики возвышаются над современной эпохой, как возвышается своими благородными линиями этот прекрасный собор над дурацким городом рыбаков.

И ему казалось, что от собора исходит некое освежающее дуновение, которое проносится и над руиной, и над школой, и над ним самим. И тогда он, чувствуя прилив новых сил, поднимался со скамьи и шел в свой кабинет, чтобы там поразмыслить над текстами Тацита.

Совы теперь не мешали ректору. Школа и город стали для них слишком шумными. И поэтому они куда-то исчезли и более сюда не возвращались.

VI

Микала Мордтмана, в первые же дни после званого вечера у профессора Левдала, ожидал сюрприз.