Ядерное лето 39-го (сборник)
Шрифт:
Критическим взглядом он осмотрел свою опустевшую комнату, где за последнюю неделю бывал только изредка, а теперь вот и вовсе выходило с нею окончательно попрощаться. После того, как в обед он отправил большую часть своего нехитрого скарба на станцию, осталось упаковать только самую малость из вещей. Жалко было мотоцикла, который никак не увезти с собой. Как всегда, когда все сборы делались загодя, получилось, что осталась уйма времени, и вот теперь он сидел на кровати, понимая, что остается только закрыть полностью собранный чемодан, увязать новенький овчинный полушубок – и все. Откуда-то с кухни, от репродуктора, донеслись сигналы вечерних новостей. Машинально он посмотрел на часы и прикинул, сколько еще до отправления эшелона
Рывком поднявшись, он открыл дверь и замер на пороге – в коридоре стояла Ксеничка.
Она, наверное, как раз собиралась еще раз постучать, потому что так и замерла с поднятой рукой. Видно было, что с ней стряслось что-то страшное – пальто было вымазано сажей и ржавчиной, и на лице тоже была сажа, и на ней дорожки от слез.
– Дядя Митя… – чуть слышно прошептала она. – Митенька… впустите меня, пожалуйста…
Не говоря ни слова, он втянул ее в комнату и усадил на стул.
Она молча сидела, все так же бездумно, механически запахивая полы пальто с оборванными пуговицами и глядя в окно. Тихонько он взял ее за руку – она дернулась – и, присев перед ней на корточки, негромко сказал: «Рассказывай…» – а она заплакала, громко, не сдерживаясь, вздрагивая всем телом, склонившись, чуть не падая, уткнувшись лицом в его плечо. Пару раз она пыталась начать говорить, но никак не могла и только изо всех сил вцеплялась в его руки.
– Ну-ну-ну… тихо-тихо… – повторял он, а она все плакала и все никак не могла выплакаться, но наконец ее плач стал совсем тихим, и она только дрожала, прижимаясь к нему. Высвободив одну руку, он погладил ее по волосам и еще раз негромко попросил:
– Рассказывай…
И она начала говорить о том, как на станции Могзон в их купе вошли трое, в шинелях, с пистолетами, и сказали папе – вы арестованы. У папы вдруг мелко-мелко задрожали руки, а мама побелела лицом и словно окаменела, и ей сказали – вы тоже… Их вывели на перрон и завели в какой-то дом, там, на станции, а потом прибежали еще двое солдат и стали вытаскивать из вагона их вещи… Она никак не могла понять, что происходит, ей казалось, что это какой-то страшный, страшный сон, но вернувшийся солдат приказал и ей одеться и выходить. Ей велели сесть под стеной, рядом с вещами, а вокруг, казалось, мгновенно стало пусто, и люди обходили ее, не глядя… Их поезд тронулся и поехал без них, вагоны, гремя на стыках, все быстрее пролетали мимо – а она сидела под стеной станции на мамином чемодане и хотела только одного – проснуться. В какой-то момент она вдруг увидела, что рядом никого, и пошла, бежать она не могла, очень хотела – но не могла. Она, наверное, обошла всю станцию кругом, потому что вновь вышла к рельсам, но уже у какой-то маленькой будочки. Какой-то товарный поезд медленно проходил мимо – и она смогла зацепиться и влезть на пустую площадку вагона, она чуть не сорвалась и больно ударилась о ступеньки и поручни, но как-то удержалась – сама не зная как. Было все равно, куда увозит ее этот поезд – хотелось просто уехать, убежать подальше от этой страшной станции. Чудом оказалось, что этот поезд шел обратно, домой. Здесь, в городе, поезд все никак не хотел останавливаться, и ей стало казаться, что он вообще никогда, никогда не остановится, но он все же остановился где-то совсем далеко от вокзала, она не знала, как оттуда выбраться, кругом были сцепленные между собой вагоны, и нужно было лезть под ними, и где-то лаяли собаки и гудел паровоз…
Он молчал, сказать ему было нечего, но она посмотрела на него с такой надеждой и мольбой…
Он еще раз погладил ее волосы и плечи, и негромко сказал– просто чтобы хоть что-то сказать:
– А давай-ка я тебе лицо вытру…
Она замерла, не шевелясь, а он ладонью стал стирать копоть и ржавчину, потом достал из чемодана полотенце и снова стал вытирать ей лоб, и щеки, и шею. Выговорившись, она вновь молчала, и только губы
Он снял с нее, безучастной, пальто и надел ей в рукава свой полушубок. Ксеничка безвольно подчинялась ему, руки ее полностью утонули в длинных рукавах, и он подвернул их:
– Вот так и носи… с обновкой тебя…
– Спасибо, – машинально ответила она, не выходя из оцепенения и не поднимая головы, а он продолжал:
– Я завтра еду в Омск в семь ноль-ноль… – она испуганно посмотрела на него, и он скороговоркой добавил: – И ты едешь со мной.
– А как же… – она вздрогнула и прикрыла ладонью рот.
– Никаких «а как же» не будет. Я знаю, что мы сделаем…
Молодой месяц нехотя освещал проулок с лаявшими из-за высоких заборов собаками.
Обходя подернутые ледком необъятные лужи, они подошли к неприметному дому, и дядя Митя постучал в ставню. На их стук из дверей почти мгновенно, будто ждала, вышла сгорбленная старуха, похожая лицом на печеное яблоко. Видимо, она признала дядю Митю, потому что сразу же открыла калитку, впустила их во двор и в дом. Постучав в низенькие двери комнаты, она молча показала на гостей длинным худым пальцем выглянувшему из дверей невысокому благообразному старичку в вязаном жилете. Видно было, что он удивлен таким гостям, но старается не подать виду.
– А, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович! Не забываешь-таки старика! И не один пожаловал, а с барышней! – широко улыбаясь золотозубой улыбкой, он пошел им навстречу. – Что же? По делам?
– По делам, Мокей Ильич, по вашей профессии…
– Вот оно как… – улыбка Мокея Ильича не пропала, но в голосе почувствовалась явная настороженность. – Ну пойдемте в мои хоромы, милости прошу… голову, Дмитрий Иванович, осторожненько, не расшибите – у меня здесь низенько, ну так и я невелик…
Он пропустил их в комнату и вошел следом, плотно прикрыв дверь, по-хозяйски уселся за массивный стол, так что пискнул стул под его с виду тщедушным телом, и, потирая руки, посмотрел чуть искоса на гостей, севших на зеленом полосатом диване с зеркалом и слониками. Ксеничке было очень страшно, хотелось сесть поближе к Мите, но для этого нужно было привстать – а она боялась даже просто пошевелиться. Между тем старичок-хозяин снова улыбнулся и, как бы непринужденно, спросил:
– Что же за дело у вас ко мне, любезный Дмитрий Иванович?
– Мокей Ильич, нужно быстро сделать временное удостоверение личности этой девочке, – ответил дядя Митя спокойным ровным голосом. От этих слов улыбка старика вдруг перестала отдавать фальшью, стала настоящей:
– Хорошо, Дмитрий Иванович. Завтра с утра на работе все сделаю честь по чести…
– Нет, это нужно уже сегодня, и… – на скуле Мити дернулся желвак, – частным порядком.
Высоко подняв кустистую седую бровь, Мокей Ильич посмотрел на Митю, а потом на Ксеничку:
– Дмитрий Иванович… впрочем. вам виднее. Если так нужно…
– Я знал, что вы меня поймете… Мне это действительно нужно.
Мокей Ильич смешно пошевелил бровями и кожей, и его очки в круглой железной оправе сами съехали со лба на нос. Одновременно он достал из ящика стола желтоватый листок бумаги и карандаш.
– Я весь внимание, Дмитрий Иванович, весь внимание… сейчас набросаем метрику… Как же теперь будут звать вашу красавицу?
– Круглова Ксения Викторовна.
– Круглова?.. однако же это ваша фамилия, мон шер Дмитрий Иванович?
– Вот именно, Мокей Ильич. Вы пишите, пишите… Круглова Ксения Викторовна, тридцатого года рождения, октября двадцать третьего, русская, уроженка Москвы… замужем за Кругловым Дмитрием Ивановичем…
Ксеничка испуганно взглянула на него снизу вверх, но он сжал ее руку, которую все это время удерживал своей, и продолжил:
– Замужем за Кругловым Дмитрием Ивановичем, брак оформлен в городе Иркутске, сего, сорок шестого, октября двадцать шестого…
Мокей Ильич машинально взглянул поверх очков на висящий на стене календарь, почесал карандашом за ухом и, чуть усмехнувшись, сказал: