Яик уходит в море
Шрифт:
8
Наконец-то поручик приказал поселковому атаману созвать сход.
День выдался хороший. Осень уже позолотила деревьями, они желтыми нежными кострами горели на зеленых лугах и на полосах темного леса по Ерику. Но с запада, как говорили казаки, из гнилого угла земли, тянул порывами сухой ветер. Степь, лежала за поселком широко и мирно.
Медленно, вразвалку шли со всех сторон казаки на площадь.
По желтым завалинкам у изб сидели казачки в пышных юбках и лущили тыквенные семечки. Разрядились они ярко, по-праздничному: зацвел далекий, многоцветный бабий полукруг. Казачата и малолетки стояли с девчатами у плетней и зубоскалили.
В группе молодых казаков оживление. Никита Алаторцев, прозванный за черноту Кара-Никитой,
– Ты рассуди: не жалают работать и шабаш! Сколько их в терпигоревку ни сажали не действует. Собрались они на горушке и сусолят с утра до вечера меж собою, как и што. Бают, даже царя коснулись черным словом. Ну уж тут, конечно, казачье сердечушко закипело. Шашки из ножней, плетку в руки. Пик у нас не было, не к чему, будто. Взлетели мы на горушку и айда на-уру! Што тут поднялось: на нас камни, сучья, и даже слышим - выстрел. Ну уж тогда мы насурьез взяли. Давай глаушить со всего плеча. Задал я двум ребятам внушительную нотацию плетью, но шашки не касаюсь, по-людски, думаю, обойтись. Гляжу, а из-под увея огромадной сосны на меня пистолет черным глазом таращится. Ах ты, думаю, пострели те заразой, еще, гляди, вдосталь пришибут. Коня навздыбы и шашку наголо. Выволакиваю вражину и - штоб вы думали?
– старикан вот с такой бородой, как у Иньки-Немца. Глаза горят, будто две рублевых свечи. Кричит вдруг: "Погоди же ты казак. Знаю я вас, уральцев. По-старинному молитесь, а антихристу служите. Скоро придем и мы к вам. В море, грит, вас посшибаем". Озлился я, конечно: "Мелко, думаю, плавашь до нас дойти, спина наружу". И решил я его кончить, чтобы на вздор-причины не гавкал. Распластал я его, будто севрюгу... Мне особая благодарность. Беглый с каторги оказался...
Из-за угла вышел Виктор Пантелеевич. Он занял место в середине, возле опрокинутой телеги, и внимательно огляделся вокруг. Казаки начали зубоскалить. Поручик откликался на каждое громкое слово, весело показывал свои пожелтевшие от табака зубы. По толпе сумрачных казаков безгнездовой клушкой сновал поселковый начальник, бестолковый, добрый старик Потапыч, мечтающий о близкой пенсии в пять рублей на месяц.
Поручик громко прочитал приказ Крыжановского о выборах. Передал какую-то бумагу в руки ближайшему казаку, робкому Пимаше-Тушканчику. Эту бумагу, сказал он, необходимо подписать всему обществу. Пимаша испуганно сунул ее Яшеньке-Тоске, своему закадычному другу. Бумага пошла по рядам. Читать умели немногие и на бумагу смотрели больше для порядка. Губернатор опрашивал в ней уральцев, согласны ли они с раскаявшимися Кирпичниковым и Ботовым, отказываются ли от Стягова и Гузикова и думают ли впредь подчиняться велениям монарха.
Виктор Пантелеевич телеграфным столбом высился на дрогах опрокинутой телеги. Щурился, пошучивал и чутко, еле заметно поводил, по-тараканьи, рыжими усами.
– Тэк вот! Стягов и Гузиков, ребята веселые, отправились на восемь лёт погулять по Сибири. Может, есть еще желающие?
"Хивинцы" сегодня не надели казенных мундиров. Они стояли впереди всех в зеленых и синих бухарских халатах, в малиновых бешметах. На груди у них поблескивали воинские отличия - медали и кресты. И когда они успели перешить их с мундиров на халаты? Возле них стоял сумрачный Кабаев. Им улыбался урядник в отставке Поликарп Максимович Бизянов. Смешные были на них меховые шапки-купреи с гранями по бокам. Не шапки, а настоящие хивинские дыни! В мундире пришел на площадь один Стахей Вязниковцев.
– Так как же, старики? Хочет кто потоптать сибирские дорожки? Али нет охотников? Тогда не мешкай, подходи, подписывай! Время дороже денег. К полудню поскачем на выборы в станицу.
Делать нечего, надо было кому-то отвечать. Из рядов боком выдвинулся Бонифатий Ярахта. Он был на голову выше всех в толпе.
– Мы все несогласные. Мы все одной веры. Всей командой!
Он бросал с высоты не слова, а камни. Камни падали в озерную гладь притихшей толпы. Поручик заразительно захохотал.
– Ой, чудило ты мученик, Бонифатий-Столпник! Был такой... Весь век пнем простоял. И ты вот, торчишь поверх всех, а думаешь, что среди сотни казаков одного умного не сыщется... Врешь!
Что это? Казак даже не успел обидеться на грубость. Офицер вытянулся и стал еще тоньше и выше. Глаза его заблестели, как черная волчья ягода. Василист не узнал теперь его сухого голоса; далеко слышного по площади. С плетней взлетела стая напуганных воробьев.
– Казаки, я уже говорил вам. Положение никак не коснется вашей веры. Оно даст вам волю. Будете сами выбирать станичных депутатов для надзора над войсковым хозяйством. Оно равняет бедных с богатыми в военной службе... Вот Бог, а вот порог! Кто за царя и за себя - отходи направо! Неразумные сбивайтесь влево и... пеняйте на себя!
По толпе пошел гул. Ого, он хочет напугать не только воробьев!
– Покажи цареву подпись!
– с ненавистью глядя из-под дремучих бровей, прохрипел Кабаев.
– Тогда поверим. Ваши градские скрипаперы удумали сами...
Петру Семеновичу не понравился его собственный голос. Куда девались в нем переливчатые, грудные нотки! Стал он вдруг сиплым, чужим.
– Покажи, покажи! Чего там еще! Без подписи не верим!
– послышались злые выкрики из толпы.
Офицер захохотал. Потом сразу оборвал смех и покачал головой:
– Малайки вы несмышленые, темнота полунощная! Разве это возможно, без подписи монарха? Стыдно, казаки!
Нет, он в самом деле разговаривал с ними, как с малыми ребятами.
– По всей России вводится обязательная воинская повинность. Того требуют достоинство и мощь нашей родины. Весь мир щерится на наше процветание. Европа спит и видит, как бы заклевать нас. Рано ли, поздно ли, но война будет. Англичанка натравливает на нас Турцию. Неучи еще могут побеждать, люди без дисциплины -никогда!
– Поручик начинал сердиться.
– Одни мариупольские греки да евреи пытались не подчиниться мудрым велениям Государя. И вы, казаку с жидами? Позор! Выдумываете какую-то легендарную "владенну". Малевал вам ее пьяный иконописец под веселую руку.
– Не позорь старинных казачьих правов!
– Кабаев закричал на поручика злобно. Гнев душил его.
Он дольше был не в силах сдерживаться.
– Казачьих правов!
– передразнил гнусавя Виктор Пантелеевич.
– Сыны Тихого Дона, старшие ваши братья по оружию, с восторгом приняли Положение, выпили за здоровье своего Атамана Николая Александровича и за здоровье его величества. Желаете, старики, поднять чашу за свово Атаманушку, за свово Николая Александровича?
Этот человек положительно все знал: обоих Атаманов и Уральского, и Донского, генералов Веревкина и Краснокутского, в самом деле звали одинаково.
Минуту на площади было тихо, будто в брошенном доме. Ясно упало на толпу звучное чириканье воробьев, рассыпавшихся по куче тальника. Можно было подумать, что казаки собрались сюда, чтобы послушать этих дворовых соловьев.
– Ну, что же, казаки? С пархатыми, значит? Сотник явно желал раздразнить казаков. Вызвать их поодиночке на измену Войску. Но уральцы исстари приучены действовать скопом. Кто же в самом деле решится выйти первым, опозорить себя навек?
И все же невозможное случилось. Первым подался из рядов Стахей Вязниковцев, казак настоящих кровей, обедневший лишь за последние годы. Он почему-то снял с себя седую мерлушковую шапку-конфедератку и нес ее на отлете. Пальцы его крепко сжимали мохнатую тулью. Василист глядел на него испуганно. Гагушин Родион завистливо. Хивинцы негодующе. Вязниковцев уже отошел шагов двадцать в сторону и все не останавливался. Похоже было, что он просто решил уйти с площади. Щеки его пылали пунцовыми пятнами. Ему было стыдно.