Яик уходит в море

Правдухин Валериан Павлович

Поручик ласково крикнул:

– Оденьте шапку, Стахей Никитич! И здесь приостановитесь!

Офицер успел всех в поселке запомнить по имени и отчеству. На редкость обходительный человек.

– Может, и еще кто пожелает в казаках остаться? Выходите!

Тогда, подскакивая на ходу и пугливо оглядываясь, пробежал к Вязниковцеву Родион Гагушин. За ним шел, опустив голову, сын его, лысый не по летам Мирон; Тас-Мирон прозвали его киргизы, что значит жестокий, черствый, человек-камень. Кто-то по-охотничьи гикнул, ему вслед и засвистел. Желтая серьга-морковка качалась и билась о черные бокоуши Мирона.

Вот когда наступила настоящая тишина. Церкви в поселке тогда еще не было, и площадь лежала перед толпой открытым, немым и пыльным квадратом. У ветрянки на желтом сырту взмахнул серой шалью песка вихрь. Крутясь и извиваясь, побежал он по широкой сонной степи, минуя телеграфные столбы. Его никто бы не заметил в обычное время, но сейчас он показался живым, колдовским привидением...

На площади началось нечто дикое.

Четко, шагая по-военному, глядя по-солдатски в лицо поручику, вышел из рядов младший брат Ефима Евстигнеевича, черный крепыш Кара-Никита. К нему бросился, нелепо взмахивая руками, поселковый начальник Потапыч, обнял и три раза ткнулся ему в губы. Никита побледнел и встал во фрунт, мертво вытянув руки по швам. Ефим Евстигнеевич охнул по-бычьи, утробно и дико. Мешаясь от волнения, начал выпрастывать из ножен кривую свою турецкую саблю:

– Стой, стой! Ух ты, чертово зелье!.. Ня знай, а башку береги!

Казак взмахнул шашкой над правым своим плечом. Никита чуть-чуть откачнулся на сторону, поведя испуганно черным глазом. Поручик подал знак головою солдатам. Те схватили Ефима под руки и оттащили в сторону. На помощь к нему бросились хивинцы. Холодно блеснули солдатские штыки. Игра началась...

Казаки попятились, оглянулись на своих, Но уже больше половины станичников перебежало направо. Как это быстро случилось! Из богачей ушел, стараясь быть незамеченным, рыжий Яшенька-Тоска, за ним стороною пятился серый Пимаша-Тушканчик. И вот еще бегут и бегут казаки, по-бабьи подбирая полы халатов. На месте остались десятка два кулугуров, самых старых. На отшибе, подняв угрюмо седую голову, стоял с двумя сыновьями урядник Бизянов.

Последним уходил, не спеша и благодушно улыбаясь, молодой Щелоков Василий, сын уважаемого казака Осипа Матвеевича, уехавшего на осень к озеру Индер за солью.

Да, чуть ли не всех казаков пронизывала мышиная дрожь за свои норы, нищая, жалкая боязнь за имущество. Куда вдруг подевались их гордость и спесь перед иногородними? Многие смотрели на Виктора Пантелеевича глазами побитой собаки.

– Веру продаете, казаки?

Глухим и далеким стал голос кулугурского попа. Таким бледным еще не видели в поселке Кабаева.

Поручик снова хохотал. Он крутил рыжие усы, и сейчас особо приметной показалась его желтая, длиннопалая рука, сухая и мертвая, как костяшка. Перебежчики осмелели и оправились под охраною штыков. Какая это, оказывается, надежная и ласковая сень! Они уже не страшились кабаевского гнева, забыли Бога: он остался где-то в стороне, не настоящий, далекий. Согласники начали дерзить, как ребята:

– Будет обманывать!

– Полакали за Богом-то нашей крови вдосталь...

– Покуражились над бедным классом.
– Это слово было тогда в большом ходу.

Поручику стало жарко. Он распахнул мундир, открыл желтую замшевую жилетку. Он начинал чувствовать себя как дама.

– Ну, ну, идите же сюда. Всем миром! Поиграли и будет. Кончим. Не то в Уральске шутки будут плохи. Дома, хозяйство свое пожалейте, детей... Я ведь тоже вояка. Ты не гляди! Вместе ходили с Атаманом Веревкиным под Уил из Калмыкова. Вы геройски щепали тогда киргизов... Помните, чай? Всего пять лет прошло. Так знайте, казаки - и черного барана вешают за ноги и белого за ноги. Глядите-ка - осталась у меня на закуску бумажка веселая!

Поручик широко взмахнул желтым листом афиши:

– Не принявших новое Положение осуждать военно-полевым судом в двадцать четыре часа на расстрел. Ну-у?

Виктор Пантелеевич взревел уже по-настоящему зло. Глаза его стали стеклянными.

Как хорошо запомнил эту минуту Василист! Он стоял тогда позади, у плетня среди малолеток и считал, почему-то по-киргизски, несогласных:

– Бр, ике, уш...

Когда хотел сказать "он" - десять, из рядов вышел самый старый казак Инька-Немец. Это было уже совсем непонятно. Инька повидал в свое время свет, побывал во Франции, дрался с самим Бонапартом под "Лепсигом", три года прожил в Саксонии у немцев. Ему ли бояться какого-то музлана-поручика?

Был он высокого роста, худой и длинный. Шел важно, раскидывая ногами полы синего бухарского халата. Видно было, что он сильно волновался: теребил свою редкостную седую бороду, свисавшую до самого пояса. Как засиял, увидав старика, Виктор Пантелеевич! Он залихватски крутанул свой острый ус. Радостно загалдели перебежчики: никто из них не ожидал такой солидной поддержки. Вслед старику по-кошачьи прыгнул малорослый Ивей Маркович, уцепился за его халат и потянул обратно:

– Инька, так рази немцы тя учили делать? Не аккурат! Аида обратно!

В запальчивости Ивей ничего не соображал. Кто же в поселке не знает Иньку? Если он решил пойти к согласникам, разве его можно вернуть?

Так и вышло. Старик досадливо отмахнулся головою:

– Наин, дурак!

Он дошел до перебежчиков, приостановился возле Вязииковцева, вприщурку повел глазами по рядам согласных и вдруг встряхнулся и часто-часто замотал бородою. Неожиданно с остервенением плюнул в ноги Стахею Никитичу и прохрипел:

– Швайны [швайн - по-немецки свинья] окаящие! Орда неумытая, христопродавцы! Яик позорите!

Он выпрямился и, высоко глядя перед собою, зашагал, пересекая на угол широкую площадь. По синему полю его халата играли и вились, как бы припадая к земле, черные змейки. Он шел домой.

Толпа перестала дышать. Все глядели на старика. Кое-кто, впрочем, искоса посматривал и на поручика. Виктор Пантелеевич отвел глаза в сторону. Теперь за всех хохотал Ивей Маркович. Он подбежал вплотную к поручику и восхищенно бодал воздух у его ног. Он падал от смеха на телегу. Его рыжие, веселые глаза сияли. Сзади на него набросились солдаты и поселковый начальник. Казак выскользнул из их рук, вскочил на драги и тонко заорал поручику в самое ухо: