Якорь спасения
Шрифт:
Сотрудники в положенное время покинули редакцию, а друзья весь вечер сидели возле машины. И весь вечер с монотонной последовательностью вспыхивала только одна шкала. Гора рукописей, не заслуживающих внимания, все росла и росла. К каждой требовалось после этого только приколоть вежливую, заранее сочиненную стандартку с отказом. Дело шло весело.
Чайников радовался тому, что почти весь завал удалось разгрести. И всего за один вечер! Вот это производительность! Вот это машина!
Но монотонность, с какой она светила одним красным светом, вдруг начала настораживать, в сердце Аскольда закралась тревога, даже отчаяние.
– Слушай, Кузя, - довольно непочтительно обратился Чайников к своему ученому другу, - а что, если этот чертов аппарат всех стрижет под одну гребенку?
– Что ты хочешь сказать?
– встрепенулся Никодим Сергеевич, совершенно не обращая внимания на непочтительный тон Чайникова.
– Светятся ли у нее вообще другие шкалы? Не разладилась ли твоя техника?
– уже сбавляя тон, спросил Аскольд.
– А это легко проверить.
– Каким образом?
– Есть у тебя приличная рукопись?
Чайников выдвинул ящик письменного стола. Там лежали отпечатанные на машинке стихи его собственного сочинения, которые он предлагал несколько месяцев назад в свой журнал и которые Кавалергардов не то чтобы совсем отклонил, просто счел нужным отложить. На какой срок? А кто его знает? Скорее всего до тех пор, пока не соизволит смилостивиться.
Первым движением Чайникова было пустить в машину собственные стихи. Но его тут же обуял страх. А что, если и в этом случае зажжется ярко-красная шкала? Конечно, хорошо бы знать, чего ты стоишь на самом деле. А вдруг ответ будет убийственным? Аскольд поспешно задвинул ящик и тут же сказал Кузину:
– Подожди минутку, я сейчас, в отделе прозы идет подборка рассказов одного маститого писателя. Дверь у них не запирается, замок давно испорчен, а исправить никак не соберутся. Может, повезет найти копию.
Ему действительно повезло. Минуты через три Чайников вернулся с подборкой рассказов. Никодим Сергеевич бегло взглянул на имя автора, то был писатель, рассказы которого действительно пользовались признанием в широкой читательской среде, их любил и сам Кузин, теперь и ему было интересно узнать истинную цену популярного рассказчика. Бережно опустил рукопись в аппарат.
Прошло положенное время, машина поурчала, и зажглась оранжевая шкала.
– Вот видишь, - удовлетворенно проговорил Никодим Сергеевич, - дело.
Чайников обрадовался и тому, что машина исправна и что популярный автор оказался отнюдь не дутым авторитетом. Рад был и Кузин, начавший опасаться, а не разладилась за время бездействия машина. Нет, все в полном порядке. За четкость работы можно ручаться.
После этого у Чайникова возникло еще большее искушение узнать истинную цену своим стихам. Он вынул из стола рукопись и взвесил ее в нерешительности на ладони, будто этим хотел определить не один вес, а и качество.
– Что, хочешь попробовать еще одну рукопись?
– оживился Никодим Сергеевич.
– Это м-мои сти-ихи, - смущенно пролепетал, слегка заикаясь, Чайников.
– Давай и их!
– бодро предложил Кузин.
– Да, но...
– Боишься?
– Откровенно говоря, страшновато.
– Стихи-то считаешь как, приличные?
– Вроде бы удались.
– Так давай.
– А вдруг...
– Ничего, не умрешь... А потом, лучше знать правду, чем заблуждаться на собственный счет.
– А, была не была, - с отчаянной решимостью произнес Чайников и сам отправил рукопись в машину.
Пока аппарат переваривал, урча, текст, поэт ощутил столь сильное сердцебиение, что едва не лишился чувств и сто раз успел пожалеть о том, что решился на такое испытание, которое сейчас представлялось ему хуже казни. В отчаянии он молил, кого и сам не знал, о том, чтобы только не вспыхнула позорная красная шкала, чтобы не видеть этого смертельно режущего цвета. В страхе Чайников даже крепко зажмурился.
Когда машина перестала урчать, он, не открывая глаз, дрожащим голосом спросил:
– Ну что там?
– Дело, - твердо сказал Никодим Сергеевич и обнял дрожащего друга. Дело, понимаешь, дело. Перестань трястись!
И все равно прошла еще минута, пока Чайникову удалось унять колотившее его волнение и он наконец открыл глаза.
Волнение сменилось жарким ощущением счастья, ибо он твердо знал теперь, что спасен. И еще безмерно счастлив был от того, что снова обрел уверенность - и после длительного творческого простоя, когда стихи почти не писались и его никто не хотел печатать, он сохранил все же способность творить.
Большего счастья Чайникову в этот день и не нужно было.
Глава четвертая,
в которой судьба Аскольда Чайникова заметно меняется к лучшему
Кавалергардов являлся в редакцию по собственному усмотрению и желанию, требуя в то же время от сотрудников строжайшей дисциплины. Он был твердо уверен, что его дело давать направление и следить за тем, как выдерживается это направление, а работать обязан аппарат.
В самом этом факте ничего предосудительного нет, и, упоминая об этом, автор не пытается бросить тень на кого-нибудь из главных редакторов, и на Иллариона Варсанофьевича, в частности. Отнюдь. Ведь надо принять во внимание и то, что Кавалергардов был не только главным редактором толстого литературно-художественного журнала, что само по себе обременительно, правда, от этого тяжкого бремени почему-то никто не спешит избавиться, но одновременно и членом редакционных советов нескольких издательств, вращался во всевозможных сферах, ухитряясь жить одновременно в городе и на даче. Он каким-то образом приспосабливался жить так, что никто - ни жена, ни его преданная личная секретарша Лилечка, ни даже шоферы, постоянно обслуживавшие Кавалергардова, - положительно не мог сказать, где он в данную минуту находится и где объявится через час.
В не столь давние годы Илларион Кавалергардов расходовал свою энергию на творчество - он слыл плодовитым кинодраматургом. Каждый год на экраны выходил фильм, поставленный по его сценарию, а в иные годы и два. Случалось, что сценарий превращался в пьесу и продолжал победное шествие на подмостках театров. Но в последние годы то ли Илларион Варсанофьевич исписался, то ли уж слишком сильно закрутила его жизнь, фильмы по его сценариям ставились все реже.
Еще не столь давно услужливые критики превозносили Кавалергардова чуть ли не до небес, даже называли королем экрана и телевизора. Но это было и отошло. С некоторых пор слава его начала заметно тускнеть, имя стало забываться не одними зрителями, а и кинорежиссерами и критиками, хотя у Иллариона Варсанофьевича еще по-прежнему среди них оставалась пропасть друзей, охотно садившихся за его гостеприимный стол на городской квартире и на даче.