Якорь спасения
Шрифт:
– Ну, ну, не перехваливай, а то зазнаюсь.
– Нисколько не перехваливаю. Истинно говорю - спас, воскресил. Если бы не твоя машина, погиб бы Аскольд Чайников. И некрологом не почтили бы. Всем обязан тебе и твоей машине.
– Да о какой машине ты говоришь?
– Никодим Сергеевич успел забыть о содеянном благодеянии.
Чайников напомнил ему обо всем.
– А, это моя старушка, - изумился Кузин и полюбопытствовал: - Как же она ведет себя?
– Все отлично, трудится исправно, - радостно доложил Аскольд и добавил: - Даже одного гения открыла!
– Да что ты!
– изумился пуще прежнего
– А ты разве не слыхал о молодом гениальном писателе?
– в свою очередь, подивился Чайников.
– Каюсь, не уследил. Кто же этот гений, мой, так сказать, первенец или крестник, как его зовут?
– Аким Востроносов.
– Аким Востроносов? Востроносов? Востроносов - не припоминаю.
– Две повести, - с готовностью доложил Чайников, - "Наше время" и "Двое под луной".
– И пользуются успехом?
– Читают нарасхват. Читатель у нас агрессивный, за книгой взапуски бегает. Сам знаешь.
– Постараюсь достать, - пообещал Кузин.
– Зачем доставать? Обижаешь. Я тебе с благодарственными надписями автора завтра же приволоку, - горячо заверил Аскольд.
– Аким тебе всем обязан. Ученого Кузина за отца родного почитает. Рад будет познакомиться и лично отблагодарить.
– Лестно, конечно, получить книгу с автографом гения. Буду ждать с нетерпением.
– Считай, что обе повести у тебя на полке и с самыми искренними благодарностями Акима.
Редко бывает так, чтобы человек сразу же исполнил обещанное. Обычно с этим не спешат, будто нарочно хотят оправдать пословицу насчет того, что обещанного три года ждут. Но на этот раз - хотите верьте, хотите нет, - а Чайников тут же разыскал Акима Востроносова и получил от него обе повести с самыми лестными дарственными надписями, гласившими: "Дорогому крестному отцу Никодиму Сергеевичу Кузину, гениальному ученому..." и т. д.
Но и Кузин, будчи человеком нетерпеливым, оказавшись у себя в институте, первым делом заглянул в библиотеку и спросил интересовавшие его произведения. Одну из повестей он прочитал в тот же вечер, а другую успел проглотить утром, начав чтение еще перед завтраком и закончив по пути на работу. Обе повести привели его в такое волнение, что он, едва явившись в институт, тут же позвонил Чайникову.
– Ты насчет повестей Востроносова?
– осведомился, услышав в трубке голос друга, Аскольд.
– Не волнуйся, не переживай, вот они передо мной с самыми пылкими надписями, так сказать, от гения - гению.
– Да какой он к черту гений!
– раздраженно закричал Никодим Сергеевич.
– Вы все с ума посходили? Мальчишка, может быть, и не без способностей, но ведь откровенный эпигон. Это и невооруженным глазом видно. А вторая повесть и вовсе слабенькая, слащавая, - бушевал ученый.
Уж что-что, а бушевать ученые умеют отменно, когда им что-то не по нраву. И Кузин не был исключением.
– Постой, постой, охолонись чуток, - попытался остановить друга Чайников, никак не ожидавший такого оборота дела.
– Разве не твоя машина признала его гением? Ведь я дважды запускал в нее рукопись повести "Наше время".
Аскольд метил под самую ложечку, но этот удар не сразил Кузина, он еще сильнее взорвался.
– Тем хуже для этой дьявольской машины!
– вскричал Никодим Сергеевич и бросил трубку.
Все это ошеломило Чайникова. В возбуждении он вскочил с кресла и нервно зашагал по тесному кабинетику. "Аким Востроносов не гений, Аким Востроносов не гений?" - повторял он про себя и никак не мог уяснить этого. "Нет, такого быть не может!" Если бы кто-либо из посторонних видел в эту минуту Чайникова, то он заключил бы, что тот тронулся.
Лишь полчаса спустя Аскольд осмелился спросить себя: "А почему, собственно, не может быть? В жизни и невозможное случается. Еще как случается!"
После этого рассудок начал возвращаться к нему и в голове замелькали смутные и тревожные мысли насчет того, что же последует, если окончательно допустить, что Аким Востроносов не гений?
Но мысленно охватить возможные последствия этого вот так сразу Аскольд был не в состоянии.
Он почувствовал внезапный приступ головной боли, бессильно опустился в кресло и тяжело положил свою буйную голову на покрывавшее стол холодное стекло, чтобы передохнуть и не думать о столь внезапной перемене привычных представлений, самым непосредственным образом касавшихся не одного Акима Востроносова, а и его, Аскольда Чайникова, и могучего Иллариона Варсанофьевича Кавалергардова, и журнала "Восход" в целом.
Все-все странным образом сместилось в эту минуту в сознании Чайникова, и будущее представилось чем-то нелепым и страшным, чем-то похожим на мистическую "черную дыру" в космосе, поглощающую все без остатка, после чего уже ровным счетом ничего не остается. Это-то и рождает сверхъестественный ужас.
Аскольд сидел за своим столом и бессознательно покачивал отяжелевшей и разламывавшейся от боли головой. Он даже не заметил, как в кабинет ворвался разъяренный Никодим Сергеевич и, бормоча одно - "тем хуже для этой проклятой машины, тем хуже для этой проклятой машины", - бросился к аппарату.
Напуганный внезапным вторжением, Аскольд вскочил и изумленно, не проронив ни слова, наблюдал за действиями друга. А тот, сняв и бросив на письменный стол Чайникова пальто, продолжал разговаривать сам с собой.
– Посмотрим, посмотрим, что же эта дьяволица натворила. Будем, как говорится, поглядеть.
Кузин вел себя так, как будто никого рядом не было, Чайникова он вроде бы и не заметил. Подойдя к аппарату, Никодим Сергеевич оглядел его со всех сторон, а потом, резко обернувшись к Аскольду и строго оглядев его, как бы желая удостовериться, что это действительно он, а не кто другой, рявкнул во все горло:
– Варвар, неуч, баранья голова!!! Ты что же, решил поджаривать свою благодетельницу? Кто тебя надоумил поставить машину вплотную к батарее парового отопления? Я ли тебе не втолковывал насчет теплового режима? Удивляюсь, как в таких условиях машина не напекла тебе гениев десятками.
Аскольд и на это ничего не ответил, лишь слабо пожал плечами. Он был доволен тем, что его друг, кажется, начинает остывать. И это было хорошо, хотя и неизвестно еще, чем все должно кончиться. Тревожная мысль шевелилась в голове: неужели это конец дружбе, полный разрыв отношений? Неужели придется лишиться чудесной машины? А это значит, что рухнет благополучие, снова каторжная работа с самотеком и суровая немилость Кавалергардова. Такого кошмара нельзя себе представить и в страшном сне.