Якорь спасения
Шрифт:
Разговор получился сухой и даже резкий. Никодим Сергеевич заявил, что он может помочь лишь одним - в ближайшие дни отладить машину и тогда еще раз проверит степень достоинства его произведений. Аким понял, какому риску подвергается, и запротестовал - к старым вещам нет смысла возвращаться, а вот новую рукопись готов пропустить через машину и безропотно принять любой приговор. А пока все должно остаться между нами. Кузин согласился.
Разговор не развеял тревоги Акима. Проклятая машина, не будь ее, и горя не знал бы. А теперь придется мучиться, чем все кончится, когда Кузин
В расстроенных чувствах он немедля доложил обо всем по телефону Кавалергардову, сказав в заключение, что спешит воспользоваться его спасительным советом и тут же поедет оформлять командировку к черту на рога. Но пыл его охладил Илларион Варсанофьевич.
– Никуда тебе ехать пока нельзя, - решительно заявил он.
– Я еще поразмыслил в тиши - и вот что выходит. Твой отъезд на бегство, понимаешь, будет смахивать. Наоборот, надо чаще появляться на людях. И держаться поосанистей.
После этого он вместе с женой и в самом деле стал чаще вертеться на людях - бывал на премьерах, не пропускал вернисажей выставок, не пренебрегал спортивными соревнованиями, особенно теми, что транслировались по телевидению. Старался держаться победителем, в чем, даже несмотря на первоначальную робость, определенно преуспел.
Разговаривал свободно и весело, врал, что вовсю работает над новой вещью, теперь это уже роман, который пишется на едином дыхании. Однако о чем новый роман, не считал возможным распространяться загодя, со временем все станет известно, а перескажешь и самому себе дорогу перебежишь, не так пересказанное напишешь. Все это выходило вроде бы натурально, убедительно, даже самому хотелось верить, что все идет лучшим образом.
– Я еще всем покажу!
– грозил он изредка, оставаясь в одиночестве.
Но не нами сказано: не так живи, как хочется. Едва только Востроносов намерился не противиться временному забвению, как вдруг, как говорится, в один прекрасный день над его головой снова нежданно-негаданно раздался гром небесный.
В одно, как говорится, прекрасное утро в газетах появился отчет с очередного заседания проходившего как раз в эти дни международного симпозиума электроников и кибернетиков, на котором выступил советский ученый Никодим Сергеевич Кузин. Он в пух и прах разбил выступления некоторых представителей западной науки, утверждавших, что думающие машины ближайшего поколения смогут заменить человека в любой сфере интеллектуальной деятельности и даже выйдут из-под контроля их творцов. В качестве примера приоритета живого человеческого разума над механическим интеллектом Никодим Сергеевич рассказал о случае с рукописью повести писателя Акима Востроносова "Наше время". В газетном отчете приводилось такое высказывание Кузина: "Да, машина во много раз превосходит человеческий разум в быстроте действий. Ее можно будет оснастить таким образом, что она получит возможность корректировать собственные ошибки и даже устранять их. Но контролировать любой механизм - неотъемлемая прерогатива человека!"
Кавалергардов тут же поднял с постели ранним звонком юного гения и прочитал ему те места в газетном отчете, которые прямо касались их обоих, сказав в заключение:
– Вот так-то, друг. Такие, как говорится, пироги.
Если Илларион Варсанофьевич говорил спокойно, то молодой гений буквально взорвался.
– Это подло! Подло!
– вскричал он.
– Мы же договорились, сам Кузин обещал не предавать огласке... А тут на весь свет... Какая непорядочность! Да на него за это в суд, в суд...
– Не кипятись попусту, - оборвал Кавалергардов.
– Тут надо действовать, а не сотрясать воздух. Необходимо меры принимать. Решительные. И быстро.
– Какие меры, какие меры?
– чуть не плача вопрошал Востроносов, он весь дрожал от негодования.
– Какие, к черту, меры?!
– Кончай истерику, - властно потребовал Илларион Варсанофьевич, - и слушай внимательно. Нам надо идти, как говорится, ва-банк!
При этих словах Аким издал не то вопль, не то стон, но его собеседник не обратил на это внимания и продолжал:
– Будем твердо стоять на том, что это происки, Кузин спровоцирован, все это возня групповщиков и сомнительных людей. Вместе с нами хотят запутать и скомпрометировать выдающегося ученого...
– Какой он выдающийся ученый, он интриган!
– Помолчи, мальчишка, слушай, что старшие говорят. Кузин нам нужен не как враг, а как союзник...
– Такой союзник хуже врага, - не унимался Аким.
– Не перебивай меня! И запоминай: никакой машины мы не боимся. Слышишь, не боимся. Держись того, что вот будет готова новая вещь - суйте в любую машину, не страшно. Силу свою покажи, силу. Присутствие духа, а не растерянность.
Юный гений мыкнул в трубку что-то неопределенное, что шеф и опекун принял за согласие, а на самом деле Аким подумал: "Тебе-то легко соглашаться, пусть в любую машину. Совать-то будут меня. А чем это обернется?"
А Кавалергардов между тем продолжал:
– Тебе вольно или невольно нанесли, если хочешь, публичное оскорбление. Будем настаивать на публичной сатисфакции. Только публичной, гласной. Широкогласной, я бы сказал.
– Каким образом?
– простонал Востроносов.
– Это придется обдумать. Хорошенько обдумать. Через полчаса будь в редакции. Там и решим.
Когда Аким появился, шеф встретил его сообщением, которому открыто радовался:
– С Никодимом Сергеевичем Кузиным я уже договорился, через час будет здесь. Уверял, что все вышло чуть ли не случайно, вырвалось, так сказать, в пылу полемики. Только-только не извинялся. Вот на это и будем наседать. Мы его, голубчика, дожмем.
– Может, требовать опровержения? Ведь это всего лишь газетный отчет. Могли быть искажения, неточности...
– Думал я об этом. Ерунда. Кузин на это не пойдет, ученые такой народ, их не свернешь. Такого противника надо валить, как англичане говорят, железным кулаком в бархатной перчатке. И неотразимо точным ударом.
Востроносов глянул вопросительно и с надеждой на своего заступника. А Кавалергардов подошел к нему, положил руку на острое мальчишеское плечо и внушительно проговорил:
– Ты напишешь новую гениальную вещь. Только гениальную! Другого выхода нет. Это должно быть ясно тебе.