Якорь в сердце
Шрифт:
Теперь важно узнать, каковы успехи на других тралботах. Возможно, их уловы не меньше и в нашей удаче нет никакой заслуги эхографа. Вся команда сгрудилась около рации… И все-таки успех обеспечила техника! Один лишь МРТ-99, который все время держался примерно на нашем курсе, взял более тонны, уловы остальных судов не превышали шесть-семь центнеров.
— Дело ясное: надо покупать, — заявил без колебаний Арвид Крум. — Как только начнется серийный выпуск, закупим сразу дюжину приборов. На следующем заседании правления предложу сразу же и заказ оформить. Расходы оправдаются!
Все ликовали по случаю хорошего улова, и более всех помощник механика Александр Жеребков, невысокий человек средних
— Надо бы организовать хорошую закусочку, как-никак гости на борту…
У капитана возражений нет, и Жеребков начинает действовать. Жирная салака, выловленная в Балтийском море, для здешних рыбаков почти такой же деликатес, что для ведущих промысел в Рижском заливе таймень, сиг или угорь. Для таких оказий на корме оборудована небольшая коптильня — деревянный ящик особой конструкции, в котором можно коптить сразу до пятидесяти рыбок. Коптить… Для других, возможно, это самое будничное занятие, но у Александра Жеребкова подход к делу иной. Копчение — его страсть. Найдя во мне терпеливого слушателя, он долго и пространно рассказывает про тайны своего ремесла, которое, по его словам, даже не ремесло, а искусство.
— Первым делом рыбку надо провялить на ветру. Потом разжигают «сухой» огонь, затем «влажный». Если коптить чересчур быстро, рыба снаружи подгорит, а изнутри останется кровенистой. Ежели слишком медленно, салака получится сухая, как хворост. Шкурка у хорошо прокопченной салаки похрустывает, как пергамент, а мясо должно быть жирным.
Он открывает крышку и подбрасывает на огонь опилок. Я, морщась от дыма, тоже заглядываю в ящик и вижу нанизанную на длинные железные прутья зазолотившуюся салаку, жалобно вперившую остекленелые глаза в небо.
— Никакие другие опилки не придают салаке такой желтизны, как ольховые. Вчера специально раздобыл на этот случай… Чтобы товарищи полюбовались.
Зная увлечение Жеребкова, рыбаки то и дело подходят узнать, как сегодня обстоит дело с «закусочкой» — не слишком ли сильный ветер, не мешает ли качка. Они знают, что сам коптильщик больше одной штуки не съест. Для него наслаждение заключено в самом процессе, в технологии.
Не так самозабвенно, как про тонкости коптильного мастерства, но все же охотно Александр Жеребков рассказывает о своей жизни. Она никогда не была у него легкой. В Лиепаю он переехал из Риги и поступил слесарем на фабрику. В годы кризиса его уволили и ему пришлось довольствоваться работой на торфозаводе. Правда, в 1936 году фабрика стала вновь набирать рабочую силу, но Жеребков не имел «заслуг» перед буржуазными властями и к тому же был не латыш. А для таких самое подходящее место — болото. Лишь после установления советской власти он смог возвратиться в город. В городе Александр и познакомился с девушкой, приехавшей в командировку из Москвы. Война отрезала ей дорогу в родной город, и пришлось ей ходить дважды в неделю отмечаться в немецкой комендатуре. Хотя свидания в такой обстановке были делом нелегким, он ежевечерне приносил девушке половину своего скудного продовольственного пайка, книги, наконец свое преисполненное любви, отзывчивое сердце. Свадьбу они сыграли в день освобождения.
Стать рыбаком Жеребков решил еще в 1947 году, но тогда в артель принимали только тех, у кого была своя лодка и снасти. Помог Александру директор рыбокомбината, предоставивший ему моторную лодку. Он же покупал и улов, который иной раз бывал богатым.
Постепенно жизнь налаживалась. Жеребков вступил в рыболовецкую артель, потом окончил курсы механиков. Дела и вовсе пошли хорошо: он поступил на тралбот, колхоз помог построить четырехкомнатный домик, и былые заботы о куске хлеба отошли в безвозвратное прошлое.
…Наступил вечер. Трюм доверху загружен треской. Можно брать курс на порт. Потемневшую воду кругами прощупывает луч маяка. Вскоре заблестели другие береговые огни, образуя под усеянным звездами небом столь же яркую звездную россыпь — на ней даже есть свои кометы и неторопливая луна. И, надо признаться, звезды города сверкают теплей, ласковей, чем, скажем, холодное созвездие Ориона. Впрочем, что же в том удивительного? Ведь впереди — огни родной гавани.
На берегу нас поджидали. Едва швартовы обвились вокруг палов, как на палубу вскочил жилистый человек, чьи движения, несмотря на седины, были энергичны и по-молодому порывисты.
— Какой смысл давать тебе выходные? — ворчал капитан. — Ведь все одно торчишь в гавани. Лучше бы съездил с женой за грибами или по хозяйству что сделал.
— Охота ведь узнать, как себя показала эта новая штуковина, — оправдывался штурман Янис Блузманис. — Я кто: человек или деревяшка?
— Братва, я тоже не деревяшка! — оживился вдруг механик Апситис. — Раз пришел старик Янис, вы справитесь и без меня. За целый день маковой росинки во рту не было, промочить пора.
Чуть погодя он уже исчез в потемках гавани.
Когда мы, сдав рыбу, возвращались на тралбот, нас опять кто-то поджидал у трапа. На сей раз это была женщина. Из-под платочка выбивалась тусклая прядь волос.
— Я уже слышала, что мой успел улизнуть, — и она дала волю слезам. — Вчера тоже домой не заявлялся. Только на берег ступит — как сразу в кабак, а оттуда опять прямиком на судно. Мальчишка скоро узнавать своего отца перестанет. Да нешто это жизнь, капитан? Сам скажи!
Видно было, что этот разговор причиняет Круму почти физическое страдание.
— Да говорил я уже Ивару, чтобы не закладывал. Думаешь, много проку от моих слов?.. Если б он на работу опаздывал, тогда я мог бы взять его как следует за жабры, списал бы на берег. А так… — развел он руками. — Если уж не тянет человека домой… — Затем он как-то сразу собрался и, глядя на жену Апситиса в упор, сказал строго: — Но ты кое-что можешь сделать, чтобы исправить положение! Сделай так, чтобы ему никуда больше не хотелось идти, кроме как домой. Моя жена всегда прихорашивается к моему приходу. Скоро уже двадцать пять лет, как познакомились, а всегда она мне улыбнется, ласковое словцо скажет. А ты только и знаешь, что канючить да браниться. Ругаешься и хнычешь. На машину, на мебель ты денег не пожалела, а сама ходишь черт те в чем. Экономишь на хороших чулках, на билетах в кино, малыша на отца науськиваешь… Ладно, я с Иваром серьезно поговорю, но и ты дай слово обо всем подумать всерьез! А теперь я пошел, не то моя королева роз рассвирепеет, она ведь по радио слыхала, во сколько мы вернулись.
Когда мы с Виестуром вернулись с последнего сеанса из кино, в каюте механика горел свет. Как был в верхней одежде, Ивар Апситис лежал на своей койке. Он не был пьян, просто ему не спалось и, как это бывает со многими после нескольких рюмок водки, очень хотелось поговорить о жизни, а вернее сказать, излить кому-то свою досаду, поскольку ответов он не слушал.
— И почему только мне так дьявольски не везет?! — начал он плаксиво. — Первая жена каждый вечер волокла меня то в ресторан, то в клуб, то на гулянку. А мне вставать в три утра. Думаешь, хоть раз поесть сготовила? Черта с два! Знай только ворчала: «Разве ты муж? В десять вечера придет, завалится спать как убитый, а среди ночи уже убегает?» А потом она меня даже не ждала, шлялась с подружками по клубам и киношкам. Когда узнал, что одна из подруг — с усами, развелись. А нынешняя — наоборот: из дому ее не вытащить…