Якорь в сердце
Шрифт:
На этом он прекратил чтение, потому что погасли прожекторы и в помещение вошел Аугуст Берце.
— Нет, нет, — успокоил он связного, — ничего не произошло. И уж пожалуйста, не сердись. Целый месяц не был на улице. Мне казалось, я задохнусь там, если сегодня же… Одним словом, ясно, не так ли?
Аугуст перелез через каменную стену, в два прыжка проскочил темноватый двор и открыл дверь. По черной лестнице взбежав на четвертый этаж, он отпер дверь своей квартиры, в полутьме едва не сшиб с ног Анну и сразу же понял, что жена ждала и волновалась. В бурном приливе нежности Аугуст обнял ее худенькие плечи и прижал к себе, потом долго и пристально изучал милое, сейчас такое осунувшееся лицо с высоким лбом, маленьким носом и близорукими глазами.
«Да, все-таки изменилась моя Аннушка за последнее время, — подумалось ему, — только волосы все такие же золотистые, как в ту весну, когда познакомились. Работа старит ее, трудная, опасная работа в подполье, невообразимо долгие месяцы ссылки. И заботы! Раньше она волновалась только за меня, а теперь еще и за нашего кроху… Очевидно, надо было настойчивей уговаривать ее, чтобы вместе с сестрой уехала в Петроград…»
Аугуст еще раз взглянул на жену и улыбнулся — просить, конечно, можно было, но это еще не означает, что Аня послушалась бы. И ведь именно за этот непокорный характер он никогда не перестанет любить свою самоотверженную подпольщицу.
Так думал Аугуст, но ничего подобного уста его не вымолвили. Он только скинул пальто и сказал:
— Закрой окно, пора браться за работу.
Когда Аугуст, нагруженный наборной кассой, верстаткой и рулоном бумаги, пришел с чердака, рабочее место уже было подготовлено. Они молча взялись за дело. Быстрыми, привычными движениями Аугуст брал литеры и складывал их в слова.
Анна чувствовала себя счастливой, невзирая на опасность и эту вечную усталость. За спиной слышалось мерное, спокойное дыхание сынишки. Это ли не счастье — работать вместе с любимым человеком, бороться за будущее своего ребенка? Когда спина ныла сильней, Анна оглядывалась на кроватку и новые силы черпала в улыбке своего спящего младенца.
Вот и поставлен последний восклицательный знак. Теперь надо приступать к печати. Покуда Аугуст правил текст, переставляя отдельные заплутавшиеся буквы, она нарезала по формату бумагу. Сегодня это были обыкновенные чистые листки, завтра они станут воззваниями. Анна вспомнила первую листовку, которую она распространяла по заданию Роберта, и улыбнулась — да, тогда она действительно вела себя как девчонка. Потребовалось пройти мучительную школу тюрьмы и ссылки, чтобы до конца понять, что в подполье каждое задание важно и нет поручений легких и неопасных.
Казалось бы, ну что тут особенного — резать бумагу? Но после шестисотого листа руки перестают слушаться. И все равно нельзя приостановить работу. Аугуст уже накладывал листы на гранку, прокатывал по ним валиком и снимал готовые оттиски. Анна растопырила затекшие пальцы. Семьсот… Семьсот двадцать… Скоро вся бумага будет нарезана, и тогда за печатание они примутся вдвоем. Завтра листовки должны быть у людей, в противном случае рабочие не успеют приготовиться к воскресной демонстрации. Дорого каждое мгновение… Но Анне действительно было уже невмоготу. Чтобы урвать хоть миг для отдыха, она поставила в вазу красные виноградные листья. Хотела налить воды, но дрожащие пальцы не удержали жестяную кружку, и та покатилась по полу.
Внезапный шум заставил Аугуста оглянуться. Анна уже вновь склонилась над работой, однако он заметил, как утомлена жена.
— Тебе необходимо передохнуть, — сказал Аугуст. Анна откинула кудри со лба.
— Даже и не подумаю!
Тогда Аугуст пустился на старую уловку:
— Как тебе угодно… А у меня спина вконец онемела, надо бы что-нибудь еще поделать. Может, поменяемся?
Это помогло. Муж стал резать бумагу, жена взялась за валик. Для нее эта работа и в самом деле означала отдых, поскольку движения были совсем иные.
Так проходил час за часом. Младенец спокойно спал в своей кроватке, родители трудились. Постепенно таяла стопка белых листов и подрастала другая — готовых воззваний. Время от времени они менялись ролями, перекидывались словечком. Когда вся бумага была нарезана, Анна стала накладывать листы на гранку и снимать оттиски. Темп ускорился, и мало-помалу подошел момент, когда мужу была вручена последняя листовка.
— Три часика можем поспать, — кинув взгляд на часы, радостно сказала Анна.
— Да, — согласился Аугуст, — только сперва перенесу все обратно на чердак.
— Может, оставим до утра? — заикнулась было она. — Ты ведь едва стоишь на ногах.
— Нет! — решительно возразил Аугуст. — В квартире всегда должно быть чисто. А то для меня и отдых не отдых.
Но отдохнуть им так и не довелось. Едва успел Аугуст перетащить печатное оборудование и воззвания в каморку под крышей и вернуться в комнату, как внизу с шумом распахнулась парадная дверь. Вверх по лестнице загремели тяжелые шаги. Это могла быть только полиция.
Они переглянулись. На миг в Анне вспыхнула последняя отчаянная надежда — а может, это к соседям?.. Но тут же сообразила, что во всем громадном доме никто не живет, кроме них. Когда эта мысль упрочилась в сознании, Анна бросилась к кроватке, схватила сына и прижала к груди. Тепло малыша постепенно вернуло ей самообладание. И лишь тогда она заметила, как муж в лихорадочной спешке запихивает марксистскую литературу в специально устроенное на такой случай углубление в стене за буфетом.
Да чего он там копается? Однако подсобить сил не было. Она прислушивалась к угрожающему топоту на лестнице. Он приближался медленно, но неотвратимо. Вот полицейские дошли уже до третьего этажа. Они не торопились, словно глумясь над жертвой, для которой уже не было спасения. А потом шаги на лестнице притихли. Эта внезапная тишина натянула нервы, парализовала руки и ноги, лишила воздуха. Опомнилась Анна, лишь когда раздался стук в дверь. Теперь можно было смотреть опасности в глаза, можно было оказывать сопротивление. Покуда Аугуст ходил открывать, она окинула внимательным взглядом помещение. Все в порядке: постель смята, как если бы они в ней спали глубоким сном; на книжной полке несколько сентиментальных романов и дозволенных газет, буфет стоит на своем месте. Шуцманы не обнаружат ничего подозрительного, а то, может, и вообще уйдут, никого не тронув. Анна облегченно вздохнула и тут ощутила крепкий запах типографской краски, стоявший в комнате. Вот что могло их погубить! Если шуцманы его учуют, то не уймутся, пока не обнаружат источник. Что-то надо предпринять!
Полицейские уже в квартире. В дородном, одетом в черный костюм мужчине, который держал руку в кармане, — очевидно, сжимал револьвер — Анна к своему ужасу узнала Давуса. От него можно было ожидать чего угодно, только не пощады или снисходительности при обыске. Издав истерический крик, она, шатаясь, пошла к этажерке и, притворясь, будто падает в обморок, опрокинула бутылочку с нашатырным спиртом. Пузырек разлетелся вдребезги, острый запах аммиака тотчас смешался с остатками вони от типографской краски, и в воздухе повис отвратительный, неописуемый смрад. Поднял рев перепуганный малыш, но признательная улыбка, заигравшая в черных глазах Аугуста, согрела сердце Анны.