Якорь в сердце
Шрифт:
— Сейчас, к сожалению, не могу. Но скоро я на полгода уезжаю в Даугавпилс. Если хочешь встретиться до отъезда, приходи в Студенческую кухню, я там бываю от двух до трех каждый день.
Смилтен уже было собрался уходить, перейти на другую сторону улицы, когда почувствовал рядом с собой теплое дыхание Илги.
Он быстро огляделся, заметил извозчика. Провокатор, как нарочно, еще не успел далеко отойти. Он ничего не должен заметить! Недолго думая, Смилтен крикнул:
— Извозчик, свободен?
— Свободен, — сказал тот, услужливо подавшись вперед.
— Тогда женись, ха-ха-ха! — И, схватив девушку за руку, Смилтен потянул ее к Церковной улице.
Извозчик, как видно, был сметливый товарищ. Он понял знак, вытянул лошадь кнутом и под звон бубенцов скрылся по направлению к Эспланаде.
Когда Смилтен и подпольщица Илга вышли на улицу Валдемара, санки их уже ждали. Все последующее произошло с такой быстротой, что вряд ли даже самый глазастый наблюдатель успел бы что-либо заметить. Девушка, казалось, уселась в санки рядом со своим кавалером. На самом же деле она незаметно юркнула в ближайшие ворота, а неуклюжее существо, привалившееся к Смилтену, было одетым в женское пальто огромным рулоном бумаги. Смилтен пощупал ногой, здесь ли ящик со шрифтом, и лихо крикнул:
— Ну, гони! Прямо до дома… Да смотри, чтобы кляча не дремала!
Через полчаса опасность миновала. Никому, разумеется, и в голову не пришло останавливать и тем более обыскивать санки, в которых, обнявшись, сидела парочка…
Дворник угодливо распахнул ворота — нельзя же заставлять господ ждать. Товарищи быстро сняли с повозки ценный груз, и через несколько минут извозчик укатил.
Итак, все оборудование на месте. Случись тревога — его за несколько минут можно будет разобрать и надежно укрыть здесь же, в сарае, среди штабелей дров. Впрочем, типографии пока ничто не угрожало. Смилтен полагал, что проверять на деле надежность укрытия им никогда не придется.
Наборщики молча принялись за работу. Спорые, быстрые движения выдавали большой опыт. Один вынимал буквы из наборной кассы, другой складывал слова. Появилась первая фраза:
«Этот лозунг открыто украшает все газеты Советского Союза, — подумал Смилтен, — а у нас за него рискуешь поплатиться жизнью».
Работа спорилась. Поставлена последняя точка. Вот она, газета, которую так ждет молодежь! Пока перед ним лист белой бумаги, но завтра утром этот лист превратится в действенное оружие пропаганды. Смилтен вспомнил листовку, призывавшую латышских стрелков включиться в борьбу за Советы рабочих и солдатских депутатов: пятнадцать лет тому назад эта листовка открыла глаза ему самому, босоногому свинопасу, помогла найти в жизни единственно правильный путь. Если и его слова найдут отклик в рабочих сердцах, покажут людям их настоящее место в мире, разделенном на два враждебных лагеря, то задача, которую Эдуард Смилтен считал главной в жизни, будет с честью выполнена. Ради этой цели он готов на любые жертвы.
И эта ночь — 20 января 1933 года — казалось, была его союзницей. Во-первых, потому, что январские ночи длинные. А Смилтен до утра должен многое успеть. К тому же уходить с конспиративной квартиры надо так же, как и пришел — в темноте. Небезопасно среди бела дня показаться на этой тихой улице Задвинья, где каждый чужой человек дает пищу соседям для пересудов на целую неделю.
Да, сейчас надо быть особенно осторожным. Рига еще не оправилась после трагической гибели героя-комсомольца Фрициса Гайлиса. Со стороны посмотреть — жизнь в городе будто бы снова вошла в привычную колею. Но это лишь первое, обманчивое впечатление. На самом же деле она всколыхнулась до основания. Тщетно пыталась охранка объяснить все несчастным случаем, внушить, будто Фрицис Гайлис случайно выпал из окна. Обмануть людей не удалось, они знали, что комсомольца, который даже под самой жестокой пыткой не выдал товарищей, избили до бесчувствия и выбросили с четвертого этажа. Его похороны вылились в демонстрацию протеста, и все эти три недели не иссякал поток паломников к могиле героя.
Большую роль тут сыграло пламенное воззвание, написанное Эдуардом Смилтеном. Он не сомневался, что агенты политуправления не успокоятся до тех пор, пока не найдут автора. Самым разумным, конечно, было на некоторое время исчезнуть из Риги, но чувство долга не позволяло ему хотя бы на день покинуть боевой пост. А работы сейчас много, как никогда. Он останется, даже если ему грозит опасность! Смилтен не подозревал, что полиция, по доносу провокатора, выследила его и готовилась нанести решающий удар.
Ничего особенного агенты политуправления не знали. Поступило донесение, что на Елгавском шоссе, 38, в девятой квартире по вечерам собирается подозрительная молодежь. Этого было достаточно, чтобы отрядить нескольких шпиков для наблюдения за домом. Через час после появления Смилтена по лестнице поднялись четверо вооруженных сыщиков уголовной полиции.
Когда затрезвонил звонок, Эдуард Смилтен сразу понял, что это провал. Почему-то полицейские никогда не звонят как простые смертные, никогда вежливо не постучат. Оно и к лучшему — предупрежденные таким образом, подпольщики иногда успевают в последний момент уничтожить важные компрометирующие материалы. Смилтен тоже не терял времени. Убедившись, что через окно ему не уйти, — внизу у машины дежурил пятый сыщик — он швырнул в печь недописанную листовку. Когда полицейские ворвались в комнату, за столом, листая семейный альбом хозяйки дома, сидел паренек — гость как гость. В темно-синем выходном костюме, темноволосый, с мальчишеским зачесом, наивным выражением карих глаз и застенчивой улыбкой на юношески пухлых губах, он действительно походил на родственника из деревни. Паспорт тоже оказался в порядке — Эдуард Смилтен, и прописан по форме, судимостей не имеет, под следствием не был. Казалось бы, нет никакого повода для ареста… Да разве агентам охранки нужен повод?
— Мы ловим вора-рецидивиста Куликовского, — объявил один. — Вы пойдете с нами для выяснения личности!
Еще красноречивее приказа говорил пистолет, наведенный на Смилтена. Не помогли ни его энергичный протест, ни мольбы квартирной хозяйки. Дверь захлопнулась, недолго еще на лестнице слышался топот сапог, потом наступила грозная тишина, которую разорвал внезапный выстрел… Цепные собаки капитализма расправились еще с одним борцом за свободу.
Окончательно выяснить обстоятельства гибели Эдуарда Смилтена не удалось и по сей день. Убийцы в своем донесении, как обычно в таких случаях, записали, что Смилтен убит при попытке к бегству. Однако прибывший на место происшествия врач установил, что, судя по следам ожога, пуля выпущена из оружия, вплотную приставленного к спине.
Наверное, полицейские почуяли, что никакими угрозами и побоями у Смилтена не вырвать признания, не выведать имена и адреса других подпольщиков. А прямых улик не было. Так что лучше не рисковать, не разыгрывать комедию суда, гораздо удобней на месте рассчитаться с опасным противником, прикончить еще одного коммуниста. Однако и после смерти имя Эдуарда Смилтена звало трудовой народ на борьбу. В морге неизвестные товарищи накрыли жертву террора красным знаменем с надписью: «Слава павшим! Проклятие убийцам!» Ленты с такими лозунгами, свежие цветы снова и снова появлялись на его могиле. И когда наконец сбылась заветная мечта самоотверженного борца, дети свободной Латвии решили назвать его именем пионерские дружины, обещая тем самым всегда и во всем быть достойными бессмертного героя.
1959
Перевела В. Дорошенко.
ОН ЛЮБИЛ ЖИЗНЬ
Документальный рассказ
В сентябре дни становятся короткие… Вспомнив, что и он когда-то рассуждал так, Витольд горько усмехнулся. Чепуха! Люди повторяют такие вещи просто по привычке. От восхода солнца до заката прошло долгих тринадцать часов плюс двадцать восемь просто бесконечных минут, прежде чем башня ипподрома, казалось, окуталась алым балдахином. Лишь постепенно он поднимался все выше, пока наконец совсем не растаял в воздухе. А темнота наступать и не думала. Еще долго было достаточно светло, чтобы хозяева огородов копались на своих картофельных грядках, дергали морковку и обирали помидоры. И вообще-то одно из любимых занятий рижан — огородничество — стало сейчас главным подспорьем для многих семей. И для Витольда, который раньше любил порицать мелкобуржуазную тягу к «своему клочку земли», сейчас огороды были настоящим спасением, поскольку давали ему приют и пищу. Пища… Достаточно было вспомнить это слово, чтобы голод начал безжалостно терзать его внутренности. И чего эти люди возятся! Собирались бы домой, где их ждет накрытый стол и мягкая постель! Он насыпал себе в рот горсть засохшего гороха — горох был рядом, только руку протянуть, — но тут же выплюнул. Лучше уж глотать слюну.