Якорь в сердце
Шрифт:
Сколько можно сидеть в вынужденном бездействии и ждать? Долго, очень долго, если от этого зависит жизнь. Витольд понял это в последние месяцы, когда жизнь его постоянно подвергалась опасности. Иногда разумнее спокойно выждать, чем необдуманно искушать судьбу. Особенно если надо думать не только о себе. Поэтому лучше не показываться на рижских улицах в таком виде — грязный, в истрепанной одежде, небритый несколько недель. Первый встречный заявит о тебе в полицию, а что же говорить, если нечаянно столкнешься со знакомым, который знает, что Витольд в начале войны ушел с Красной Армией! Самое разумное пока не вылезать из будки с садовым инструментом — тут Витольд в относительной безопасности. Окрестности эти он в детстве излазил вдоль и поперек, когда мальчишкой пропадал тут целыми днями, снова и снова возвращаясь к воротам ипподрома, никогда не теряя надежды — авось какой-нибудь дяденька-жокей прокатит до конюшни. А теперь, прячась здесь, он успел изучить привычки огородников: как ни дрожали они за свой скудный урожай, никто ночью не оставался сторожить, даже собак не оставляли. Скорее всего, запретили оккупанты, чтобы быть полными хозяевами ночной Риги. Да, тут действительно ему пока ничто не грозило. Витольд чуть приоткрыл дверь, поглядел, не копошится ли еще кто-нибудь на своей делянке. Хоть бы скорей уходили, чтобы можно было утолить голод, без боязни размять затекшие ноги, пополнить запасы горохом, морковью, огурцами, луковицей или недоспелым помидором… а потом снова отсиживаться в укрытии…
К черту! Не затем Витольд добровольно вызвался на работу в тылу врага, чтобы теперь в одиночестве томиться в полуразрушенной хибаре! Не для того он пересек линию фронта, не для того, присоединившись к партизанскому отряду, в кровопролитных боях пробивался до территории Латвии, в возах с сеном, в бочках из-под капусты добирался до Риги, чтобы прятаться здесь и дрожать за свою жизнь! Кому она нужна, его жизнь, если он не приносит пользы людям? Он тел сюда, чтобы организовать подполье, руководить движением Сопротивления, помочь латышскому народу быстрее сбросить фашистское иго, а не затем, чтобы сохранить себя целым и невредимым до дня победы. Надо искать связи, найти надежных товарищей, пора действовать, иначе его приход сюда теряет всякий смысл… Но как это сделать, если в городе из-за каждого угла тебя подстерегает смерть? Витольд выпрямился, будто прислушиваясь к внутреннему голосу. Ведь он сам записал в свой блокнот: «Самое лучшее средство, чтобы не тряслись поджилки, — не трясти их». Записная книжка осталась в Москве, так же как выходной костюм, сшитый в последнюю мирную неделю, и паспорт, полученный в старой префектуре. Правда, костюм и документы сейчас бы весьма пригодились. И эта мысль вернула ему решимость, прогнала страх. Нет костюма, нет паспорта? Надо достать! Ведь на блюдечке никто не поднесет, хоть кисни он тут до второго пришествия. Нынче же ночью надо идти в город, внедриться в его жизнь — иного пути начать борьбу нет. Надо попробовать пробраться к человеку, который никогда не предаст, к матери.
Возможно, было бы осмотрительнее дождаться полуночи, когда на улицах меньше прохожих. Но Витольд просто не мог больше ждать. Чего же мешкать, если он решил действовать. К тому же его подталкивали и другие соображения. Все четверо братьев и сестра Валлия выехали в Россию, и вряд ли фашисты оставили такой подозрительной женщине, как Мила Яунтиран, трехкомнатную квартиру. Поэтому хотя бы часа два надо понаблюдать, прежде чем подняться наверх. Витольд не знал также, имеет ли право гражданское население без специальных пропусков ночью ходить по улицам Риги… Надо идти, уже сейчас густые сумерки служат прикрытием.
Да, многое он в других условиях, на фронте или живя в Москве, представлял себе иначе. В этом Витольд убедился, едва выйдя на улицу Валдемара, которая теперь называлась именем толстого фельдмаршала Геринга. Тихий вечер бабьего лета выманил из домов необычайно много народу. Правда, окна слепые, лампочки над табличками с номерами домов призрачно синие, на перекрестках иглы тусклого света тщетно пытались прошить темноту, но город был жив. По-прежнему слышатся автомобильные гудки и звонки трамваев. В кинотеатрах показывают слащавые немецкие фильмы. Рестораны и кафе не могут пожаловаться на нехватку посетителей. Гитлеровское офицерье проживает здесь свою долю награбленной добычи; спекулянты, наживающиеся на народных страданиях и нищете, за рюмкой водки заключают тут свои грязные сделки; дамы из состоятельных кругов, мужья которых продались оккупантам, приходят сюда, чтобы с восторгом поглазеть на блестящие мундиры и раздувшиеся кошельки «завоевателей» — одним словом, на «западную культуру». Время от времени из непритворенной двери вырываются звуки фанфар и бравурный голос диктора берлинского радио, сообщающего о победах вермахта на Восточном фронте. Стоит осень 1942 года. Мобилизованы последние материальные ресурсы. Кое-как оправившись от разгрома под Москвой, фашисты, не считаясь ни с какими потерями, рвутся к бакинской нефти и к волжским равнинам, даже не подозревая, что им расставлены ловушки, что скоро найдут свой конец не только тысячи немецких солдат, но и все их планы мирового господства.
Витольда не проведешь. Пусть и блестящая, а все же это только вывеска. У рабочих мрачные лица. Они слышат не пронзительные гудки автомобилей и звяканье трамваев, а площадную брань немецких офицеров, когда прохожий не уступает им дорогу. Они видят не кричащие афиши кинотеатров, а колонны военнопленных, евреев и схваченных патриотов, которых немцы утром и вечером ударами прикладов гонят по улицам. Вот и сейчас такое шествие движется по улице Анри Барбюса. Слышны нестройные шаги. Спотыкаясь о булыжник неровной мостовой, понурив головы, как под непосильной ношей, тащатся голодные, изнуренные люди. То один, то другой падает. Опираясь на соседей, подымаются и, шатаясь на нетвердых ногах, стиснув зубы, продолжают путь. Прохожие останавливаются, провожают колонну горькими взглядами. Седая старушка не стерпела, крикнула молодому конвоиру с шуцманской лентой на рукаве:
— Как тебе не совестно, супостат, гнать людей, ровно скот! Одно горе, один разор от вас, фашистов.
Шуцман с проклятиями выхватил маузер, но старушка успела скрыться в подворотне.
В эту секунду Витольд почувствовал в своей руке пистолет. Если бы старая не сумела уйти, он бы выстрелил первый. Хорошо, что в темноте его движение осталось незамеченным. Плохо только, что он чуть не поддался невольному порыву. Подпольщик должен закалить не только свое тело и волю, но и заковать сердце в стальную броню, подчинить все свои желания одной цели — избежать провала. Витольду поручили организовать нелегальное движение. Вот почему пока главное — собственная безопасность, вот почему надо свыкнуться с мыслью, что на каждом шагу придется быть свидетелем страданий и несправедливости, а вмешиваться, рисковать он не имеет права. Значит, держись, Витольд, смири свою горячность.
Держась в тени, он медленно двинулся дальше, а мысленно все возвращался к тому, что сейчас произошло на его глазах. «Спасибо тебе, мамаша, за твои смелые слова! Ты укрепила во мне веру — я справлюсь с заданием. Я знаю: так же, как ты, думают все те, кто во времена господства Ульманиса участвовал в стачках, нелегальных сходках и слушал московское радио, те, кто приветствовал советскую власть как осуществление своей мечты, те, кто и сегодня не склоняет головы под игом фашизма. Вы не сидите за ресторанными столиками, вы часами простаиваете в очередях за хлебом. Вам не следят глаза серебристые погоны. Вы видите голые черепа на фуражках и мундирах эсэсовцев, вы знаете, что они несут смерть. Знаете, что против них надо бороться».
Незаметно дошел он по улице Аннас до Мирной. Там, как старый друг, его приветствовал раскидистый вяз, простерший свои могучие ветви над крышей деревянного дома. А напротив выстроились корпуса кондитерской фабрики «Лайма», где раньше работал Витольд. В том доме, втором по правую сторону, прошло все его детство. Но войти в дом он пока не решался. Стоя у ближайших ворот, он выждал, пока утихнет шум его собственных шагов. Надо дать успокоиться и сердцу, которое вдруг отчаянно забилось… Он нажал на ручку — ворота были заперты. Но мальчишкой Витольд столько раз перелезал во двор через забор соседнего дома. И сейчас надо попробовать. Он бесшумно вскарабкался на ограду и так же бесшумно спустился. Прислушался. Вечер по-прежнему дышал глубоко и безмятежно. Пригнувшись, крался Витольд вдоль забора. Вот и двор, на который выходит окно матери. Его взгляд скользит вверх, до третьего этажа. Вот оно! Но окно занавешено наглухо, как и все остальные. Рижские окна, они не выбалтывают тайны своих обитателей. Как найти щель, заглянуть в квартиру? Тут Витольд заметил, что верхняя фрамуга открыта. Мать никогда ее не закрывает — ей не хватает воздуха. Зимой всегда оставляет щель, а ранней весной велит выставить раму. Трудно поверить, чтобы кто-то другой имел такую же привычку… Витольд теперь не сомневался, что в их комнате по-прежнему живет мать. Но одна ли она дома? Надо найти место, с которого можно понаблюдать за дверью.
С кошачьей ловкостью Витольд в несколько прыжков пересек двор и нырнул в парадную дверь. Лестница не освещалась. Он бесшумно поднялся на третий этаж, на секунду застыл перед дверью с табличкой «Яунтиран» и приник ухом к прохладному металлу. Ни звука. Витольд поднялся выше и сел на ступеньки. «Если до полуночи никто не придет, постучу. Если же кто-нибудь станет подыматься на четвертый или пятый этаж, спрячусь на балконе. Главное — не поддаться сну, не ослабить внимания». А сон, как нарочно, накатывался на него волной. Эх, хоть бы кроха табаку осталась! Но последняя самокрутка выкурена давно, когда еще он с товарищами продвигался по лесам Северной Видземе; с тех пор прошла целая вечность. А первая папироса? Он ее выкурил здесь, тайком от матери, которая не хотела понять, что ее младший сын уже взрослый человек. Витольд улыбнулся. Да, он всегда старался подражать старшим братьям, увязывался за ними на сборы пионерского отряда в Доме левых профсоюзов, торчал за кулисами, когда они играли в спектаклях, сопровождал их в опасных походах по распространению нелегальной литературы. По-настоящему самостоятельным Витольд стал в первый же год, как пошел в школу. В школу на улице Буртниеку, где учились все дети их семьи, его не приняли. Оттуда недавно был исключен его брат Лаймонис за отказ отвечать на уроках закона божьего. Летом Витольду тоже приходилось жить не дома — то нанимался в пастухи, а то устроился на лодочную станцию Слокского озера — выдавать лодки напрокат нарядным курортникам из новой гостиницы «Кемери». Окончив шесть классов, Витольд поступает учеником конторщика на шоколадно-конфетную фабрику «Лайма». После восстановления советской власти становится старшим счетоводом и работает в комиссии по национализации предприятия. Вступив в комсомол, восемнадцатилетний юноша в этот счастливый год своей жизни выполняет множество общественных поручений, участвует в спортивных соревнованиях, лыжных кроссах, в пропагандистской эстафете, несущей весть трудящимся республики о предстоящих выборах депутатов. Когда началась Великая Отечественная война, Витольд взял в руки оружие и вместе с товарищами-комсомольцами ходил в красногвардейские наряды охранять партийно-правительственные здания, важные заводы, а 28 июня 1941 года со своим отрядом покинул Ригу. И как большинство из тех, кто вынужден был отступать в эти тревожные дни, он твердо решил для себя во что бы то ни стало вернуться в родной город с победой…
И вот Витольд вернулся. При других обстоятельствах, чем тогда представлял себе, но несломленный, с сознанием того, что на его долю выпала почетная, но трудная работа подпольщика.
Борьба не кончена, с каждым днем она становится все ожесточеннее: ведь голодный и к тому же раненый хищник опаснее сытого. И сейчас задача Витольда — ускорить предсмертную агонию врага, постараться обезвредить его удары.
Стало прохладно. Дом по-прежнему казался словно вымершим. Только в квартире на первом этаже назойливо хрипел старый патефон. Стало быть, не так уж поздно. Надо запастись терпением. Он поднялся, встал на цыпочки, чтобы размять ноги. Левая нога заныла. Снова давало о себе знать фронтовое ранение. Витольд мысленно перенесся в прошлогоднюю зиму, когда латышская дивизия выбила фашистов из Наро-Фоминска. Вспомнил заснеженные поля под Москвой, окостеневшие трупы немцев на брустверах, одетые русской метелью в белые саваны… И по трупам павших врагов, мимо развороченных немецких танков и автомашин бесконечным потоком шли на запад бойцы армии-победительницы. «В атаку!» — звучало на многих языках, в том числе и на латышском. Это Красная Армия громила фашистские орды. Среди полков, продвигавшихся вперед, была и его войсковая часть. Витольду казалось, что он и теперь еще видит своих друзей. Рядом шагали его братья Александр и Лаймонис, его друг Эдис Ратниек, с которым он еще в Риге выполнял комсомольские задания, с которым делил и суровые партизанские будни. Вместе с ним шли бывшие комсомольцы-подпольщики Рейнис Сипол, Рудис Лиепа и многие другие. Товарищи, которые с просторов России начали борьбу за освобождение Латвии. Ранение вырвало Витольда из их рядов, а после госпиталя ему казалось, что его место среди тех, кто готовится к опасной, ответственной работе в тылу врага.