Якорь в сердце
Шрифт:
— Сегодня мне нельзя опаздывать, — как бы извиняясь, сказал Петерис и выпрыгнул из постели.
Когда он вернулся после традиционного утреннего купания в реке, жена уже возилась на кухне. Облокотившись о подоконник, Петерис какое-то время молча следил за женой. Напрасно утром, в полузабытьи он пытался убедить себя, что лишь туманно помнит детство. Надежно запертое в потайном чулане сознания, оно всегда было с ним. Нет, он не хватался за прошлое, когда воспитывал детей, никогда не начинал свои наставления словами: «Когда я был в твоем возрасте». Прошлое служило крепким фундаментом для его житейской философии. А философия эта помогала справляться с трудностями, преодолевать неудачи, от души радоваться пустякам: соблазнительному запаху кофе, бигуди в волосах Ильзе, напоминавшим, что они решили вместе пообедать в городе.
Рабочий день обещал быть удачным. Получив из вычислительного центра результаты вчерашней серии экспериментов, Бартан поехал в атомный реактор, где в его распоряжение была предоставлена камера гамма-лучей. Сел за стол и принялся сравнивать вычисления с формулами, добытыми теоретическим путем. Наконец он понял, что заставило его встрепенуться ото сна, — сомнение в своей правоте.
Он вспотел, опустил узел галстука, расстегнул воротник белой сорочки. Спокойствие, только спокойствие! Пока еще ничего не потеряно!
Лаборант в белом халате, ничего не подозревая, управлял механическим манипулятором. Металлические пальцы пододвигали пробирку с исследуемым веществом ближе к источнику энергии.
— Так хорошо? — спросил он, не поворачивая головы.
Петерис Бартан не ответил. Погруженный в тяжелые размышления, он невидящим взглядом смотрел на свои заметки.
— Эй, Пич, ты заснул, что ли?
Тут Бартан неожиданно трахнул кулаком об стол:
— Как раз наоборот — проснулся!
— Выходит? — спросил лаборант с надеждой.
— Ни черта! Не тем путем ехали! — весело сообщил Бартан.
— Но ведь шеф остался доволен первыми результатами, хвалил даже, — неуверенно возразил лаборант.
— Понимаешь, сейчас меня интересует не итог, а метод. В наши дни важен…
— Оптимально краткий путь, — перебил лаборант. — Эту песню я знаю наизусть. А кто вместо меня поедет в санаторий лечить желудок? — Он неожиданно перешел на высокие ноты: — Сам помогал доставать путевку в Ессентуки, сам теперь иди к моей жене объясняться.
— Только без паники! — в голосе заведующего отделом зазвенела решимость. — Если возьмемся как следует, считай, до первого октября с практической стороной, пожалуй, и покончим. Дальше уже пойдет одно чистописание. Сейчас набросаю схему экспериментов. — Он вставил в пишущую машинку белый лист бумаги.
На стене мигнула лампочка, раздался сигнал зуммера. Но Бартан не позволил себе отвлечься.
— Начинается! — чуть выждав, проговорил лаборант. — Начальство вызывает! Может быть, показать тебе оптимально краткий путь в кабинет директора?
Бартан неохотно встал. Он очень уважал руководителя института, известного на весь Советский Союз теоретика, который упрямо ставил перед своей подписью «и. о.», наивно веря, что эти магические буквы в ближайшее время избавят его от бремени административных обязанностей и помогут снова вернуться к научным проблемам. Сотрудники института, наоборот, втайне надеялись, что это никогда не произойдет, ибо лучшего директора трудно было себе представить. Академик не признавал формальной дисциплины и оттого никогда не вмешивался в вопросы рабочего распорядка. Он прекрасно понимал, что счастливая идея может озарить человека не только за письменным столом или в лаборатории, но и во время уединенной прогулки. Всегда был готов отложить совещание или собрание, если кто-нибудь срочно просил научной консультации, однако сам никогда не навязывался с советами. Поэтому сегодняшний вызов грянул на Бартана словно гром с ясного неба.
Дальше приемной Бартан не попал. Ласково улыбнувшись общему любимцу института, секретарша указала на один из телефонных аппаратов.
— Я бы не стала вас беспокоить, — заметила она, — но звонят с почтамта. Фамилия — ваша, только адрес какой-то странный: Рига, Академия физики. Вы не ждете телеграммы из Швеции? Может быть, вам хотят присудить Нобелевскую премию? — Она была так взволнована, словно лично собиралась вручить ему высокую награду.
Петерис Бартан пожал плечами и взял трубку.
— Какая подпись? Эльвестад? — немного погодя спросил он. — Будьте добры, прочтите еще раз текст.
Секретарша услужливо пододвинула лист бумаги. Вынув из кармана ручку, Бартан дрожащими пальцами стал записывать содержание телеграммы. Он явно не владел собой. Буквы ложились настолько коряво, что секретарша ничего в них не могла разобрать. Бартан положил трубку, застывшим взглядом посмотрел в окно, затем круто повернулся и, не попрощавшись, выбежал из приемной.
В лабораторию он не вернулся. Сбежал по лестнице, сел в машину, включил мотор. Надо было куда-нибудь поехать, прийти в себя, наедине осмыслить слова, прозвучавшие в телефонной трубке. Ведь это, можно считать, весточка с того света! Воскрес давно оплаканный человек, навечно соединившийся в его сознании с миллионами погибших на войне людей. «Если помнишь еще Гиту, которую последний раз видел осенью 1944 года в Ростокском порту, и хочешь ее увидеть, встречай послезавтра пассажирское судно из Стокгольма. Целую знаменитого ученого. Лигита Эльвестад». Текст он знал наизусть, заглядывать в записочку не было надобности. «Если помнишь Гиту…» Именно о ней Бартан вспоминал, когда выступал в Саласпилсском мемориале, когда говорил об оккупации, когда мысленно возвращался к своему детству. Эту исхудалую, коротко стриженную девушку с непомерно большими глазами — Гиту, которая была ему если и не матерью, то старшей сестрой наверняка. Гиту, которую он должен благодарить за то, что жив! Но почему вдруг Эльвестад? И где она обреталась все послевоенные годы? Почему не объявилась раньше? Не подала весточки о себе? Вопросы возникали один за другим.
Ильзе отнеслась к новости по-женски практично.
— Может быть, переберемся в Ригу, — предложила она. — Иностранцы привыкли к удобствам. А у нас даже помыться нельзя как следует — пока согреешь второй чан с водой, первый уже остыл.
— Тебе же эта жизнь по душе, — возразил Петерис. — Почему ты думаешь, что Гите она не понравится? Такого человека, как она, житейские мелочи мало трогают.
— Ты забываешь, сколько лет прошло. Вполне может стать, что твоя Гита превратилась в толстую тетю, которую больше всего на свете заботит собственный радикулит и одышка. — Ильзе не сумела подавить невесть откуда взявшуюся ревность. — К старости все становятся сентиментальны, вспоминают вдруг родные березки… Ты уже сказал Кристапу?
— Я заехал к нему, два раза звонил, а он точно сквозь землю провалился. Ну ничего, до послезавтра я его найду.
На заводской окраине города народ рано собирается на работу. Проезжая мимо очередей у трамвайных и троллейбусных остановок, Бартан вспомнил первые послевоенные годы, когда по этой улице спешил субботними вечерами к Кристапу и его матери — самым близким людям во всей огромной и еще необжитой Риге. У них он проводил конец недели, наслаждаясь семейным теплом после строгих порядков интерната. Здесь он мог чувствовать себя как дома, есть сколько влезет, ложиться когда захочется, с книжкой в руках, всем существом ощущая заботу и внимание матери Кристапа.