Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

На склоне лет я все чаще, как политик, продолжаю упре­кать себя в том, что сделал далеко не все, что мог и на что надеялся в своих мечтах. Еще задолго до Перестройки, меч­тая о будущем страны, я рисовал в своей голове разного рода картины — одна красивее другой. Я был убежден, что стоит только вернуть народу России свободу, как он проснется и возвысится, начнет обустраивать свою жизнь так, как ему потребно. Все это оказалось блаженной романтикой, многое в жизни получилось по-другому. Меня постоянно душит воп­рос: а правильно ли ты поступил, приняв участие в том, что перевернуло Россию, но обрекло ее на новые страдания на пути к свободе? Не имеет особого значения, что к деформа­циям преобразований ты непричастен,

поскольку еще до мя­тежа 1991 года Горбачев отодвинул тебя от власти, что у него появилась другая команда, которая предала его, предала идеи Перестройки, пошла на преступный мятеж, создав тем са­мым чрезвычайные условия, породившие хаос в экономике и в политике.

«Мужество выше скорбного терпения, ибо мужество, пусть оно окажется побежденным, предвидит эту возмож­ность». Это слова Гегеля. Так уж получилось со многими из нас: мы предпочли скорбное терпение мужеству. Мужеству совершать поступки. В одно время Михаил Сергеевич, види­мо, по доносам КГБ, заподозрил меня в том, что я «затеял свою игру». Увы, нет. А надо было! На самом-то деле я сам снимал свою кандидатуру с голосований на посты президен­та страны, Председателя Президиума Верховного Совета, Председателя компартии, его заместителя, члена Политбюро. Возможно, и не избрали бы меня на все эти посты, а я со своим обостренным самолюбием боялся подобного исхода. Но проверить-то политическую температуру надо было. Мне не достало мужества уйти с XXVIII съезда КПСС, чтобы ор­ганизовать партию, отвечающую требованиям времени. Те­перь, на старости лет, я понимаю, что совершил ошибку. На­до было нести свой крест до конца.

Как быстро и как медленно течет время. Тяжелое время, но если собьемся с пути — это будет трагедией для нашего народа, для всего мира, взаимозависимого, но все еще не осознавшего полностью своего единства, еще не готового к новой информационной эпохе, к глобализации всемирной жизни. Сегодня всех нас тревожит многое, очень многое... И все-таки 1956, 1985, 1991, 1993 годы состоялись. Их не от­менишь. Михаил Горбачев и Борис Ельцин уже на пенсии. У власти новый президент — Владимир Путин. Обозначился откат в общественных свободах, хотя многое, отвоеванное у власти жизнью и временем, уже необратимо. Время назад не ходит, назад ползут только временщики.

Глава вторая

ОБ ОТЧЕМ ДОМЕ

Проклятая власть, жестокая. Вернулся с фронта и узнал, что еще в 1942 году мать потянули в суд за то, что наша овца, выдернув колышек, к которому была привязана, обгрыз­ла пару кочанов капусты в совхозном поле. Мама и вещички с собой взяла, когда пошла в суд, была уверена, что посадят в тюрьму. И посадили бы, да кто-то, говорят, школьный учи­тель, вспомнил, что в семье еще три маленьких дитенка, а муж и сын на фронте. Ограничились штрафом и предупреж­дением. В ноги бы человеку поклониться, а власть в суд по­тащила.

Автор

На Ярославщине есть маленькая деревушка Королево. Там я и родился. И все мое детство — деревен­ское. Солнечное и снежное, дождливое и морозное, горькое и сладкое. Ручьи и леса, малина и грибы, ржание лошадей в ночном да картофельные поля. Школа, учителя и одноклас­сники. Вот и все. Как у всех парнишек того далекого вре­мени. А там и юность, оборванная войной. Украденная юность.

Ярославские друзья помогли мне отыскать документы, рассказывающие о моих предках. По отцу «Яковлевы проис­ходили из крепостных крестьян ярославских помещиков Молчановых». Первое упоминание — начало XVIII века. По материнской линии первое упоминание о предке семьи Ля- пушкиных Иване Иванове восходит также к началу XVIII ве­ка. Из крепостных крестьян помещиков Майковых.

Люди и нелюди, самые разные человеки приходят из дет­ства. Окружающий мир людей и вещей оставляет

в сознании свои отметины, свои царапины, свои обиды и радости, да и личные поступки нанизывают памятные бусинки на нить очень короткой жизни человека.

С душевным волнением вспоминаю своего деда по отцу Алексея Потаповича. Он был человеком не очень типичным для деревни. Не пил, не курил, в церковь не ходил, не мате­рился, его постоянно избирали в деревне негласным судьей, поскольку считали справедливым человеком. Хмур, суров, скуп на слова. Бабушка Марья Александровна была набож­ная женщина. Умерла рано, я ее плохо помню, так же, как и другую бабушку.

Тогда в деревне не было ни радио, ни газет, если только случайно не попадали газетные обрывки для курева, а за­одно — и для чтения. За ближайшими деревнями — уже другой мир, для нас, мальчишек, невообразимо таинствен­ный и загадочный. Отец для меня был единственным источ­ником информации, если не считать собственную фанта­зию и разные выдумки таких же пацанов, как и я. Выдумки о леших, домовых, разбойниках, да еще о «героических подвигах» своих отцов. Один якобы служил у Котовского, другой — у Буденного. Нам очень хотелось, чтобы такие подвиги были, хотя понимали, что это не так, но верить бы­ло интереснее.

Детских любимых занятий было много. Но по каким-то причинам одни забываются, другие запоминаются на годы, а третьи — на всю жизнь. До сих пор я с детской радостью по­мню мой мир фантазий, которые метались в голове, когда я лежал на овиннике в еще не скошенной траве. Никого ря­дом, а я лежу один во всем этом мире, смотрю в голубое небо и на редкие, куда-то спешащие облачка... и мечтаю. Мечтаю о том, кем я хочу быть. Конечно, моряком, чтобы обо всем узнать, может быть летчиком, чтобы увидеть, что там за об­лаками и долететь до края неба. То, что я видел кругом, не было достойным для разбушевавшихся грез, которые ка- ким-то чудесным образом превращались в нечто реальное. Ведь так сильно хотелось, чтобы они были реальными, и рас­ставаться с ними было горько безмерно. Мама часто замеча­ла мое состояние отрешенности и спрашивала обычно:

— Что с тобой?

А что я мог сказать ей, я ведь только что вернулся из дру­гого мира.

У нас под окном рос огромный дуб. Вечерами я побаивал­ся его. Темный такой. Чудилось, что в густой листве прячутся таинственные звери и птицы. Я вслушивался, как вкрадчиво и задумчиво шелестят листья и разговаривают между собой на своем языке. Иногда казалось, что я понимал их воркот­ню, и мы вместе сочиняли какую-нибудь сказку.

Вьюжные зимние вечера. Лежишь на печке и слушаешь завывания каких-то страшных чудовищ, ведущих сердитый разговор. Порывы ветра и умоляющий плач — все вместе. И замирали в голове стихи гения: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь она завоет, то заплачет как дитя». И снова буйство фантазии. Все попрятались в до­мах, а за окнами поселился другой, чужой тебе, мир. И не приведи Господь оказаться в нем, заметет все дороги к дому и возьмет тебя в свои вечные объятия.

Красивое время, когда цветет картошка и лен. А потом, осенью, пекли картошку в риге, там сушили зерно. Гоняли лошадей в ночное. Костер, кромешная тьма, от фантазий распухали головы. Разные истории и случаи были страшнее всего на свете, но мы жадно глотали их.

Детство, мое детство... Куда же ты убежало, подарило мне счастье и убежало.

Мой отец был добрым человеком, никогда не бил меня, брал всегда с собой в поле или в лес, приучал к труду. Мы вместе сено косили, картошку копали, вместе заготавливали дрова. Я донимал его бесконечными вопросами, он отвечал степенно, обстоятельно, никогда не отмахивался от разных «почему». Я помню все мои игрушки, — а их и всего-то было три — пробковое ружье, оловянный револьвер да еще рези­новая собачка, которую я приспособил под водяной писто­лет.