Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

В сущности, отец заложил в мою голову великую идею о том, что каждый человек должен сам решать свои проблемы. Откуда это у него, не знаю. Принесла как-то мама бутылку «святой воды» из церкви, налила в деревянную ложку и ве­лела мне выпить. Я отказался, заявив, сославшись на учи­тельницу, что все это ерунда. Тогда она выплеснула воду и треснула ложкой мне по лбу. Вмешался отец: «Не тронь его. Ему жить, ему и решать. Пусть выбирает сам». Это «пусть выбирает сам» осталось на всю жизнь.

Матушка моя — Агафья Михайловна — неграмотная крестьянка, безгранично, до болезненности совестливая, лас­ковая и трудолюбивая. С утра до ночи — с коровой, порося­тами, овцами, курами. Какое же

тяжкое бремя легло на ее плечи! Семья пережила три пожара, потеряла и жилье, и скарб домашний, и скотину-кормилицу. Особенно трудно было в войну 1941—1945 годов. Отец и я на фронте, а дома три малышки-сестренки. Приходилось связки сена носить на горбу, а если дорога сухая, то перевозить на тачке. Случись что с коровой — всей семье погибель. Мать, бывало, умается за день, ноги не ходят, спина не разгибается, сядет на кро­вать и зарыдает, приговаривая: «Что же это за жизнь такая? За что же такое наказание? Смертушка, а не жизнь».

Ох, как намаялась мать за свою жизнь. Но, будучи глубо­ко набожной, верила в милосердие: «На все воля Божья». Не раз выговаривала своим уже взрослым дочерям, когда они поругивали то Хрущева, то Брежнева: «Нельзя так о царях, девки, нельзя». Папа посмеивался. У него было свое отноше­ние к «царям». Он то снимал со стены портреты «вождей», то обратно вешал. Это было его поощрением или наказанием за те или иные поступки или проступки. Так он лишил своего уважения Хрущева и Брежнева, а еще раньше Сталина, от­правив их портреты на чердак.

Мои родители и есть мои поводыри по жизни.

Никто не знает, кто научил меня читать, а читать я начал лет с четырех-пяти. Подозреваю, что дед. Он любил меня и как-то выделял среди других внуков. Самой ценной наградой для меня было разрешение деда лазать на черемуху, что дру­гим возбранялось. Я, конечно, раздувался от гордости, мои двоюродные братья завидовали и обижались.

Я каждый год навещаю свою, теперь заброшенную, дерев­ню. Какая сила влечет меня туда, понять не могу. Да, навер­ное, и трудно разгадать эту святую тайну. Хожу по бывшим пожарищам наших домов, что-то ищу, может быть, свое дет­ство, сгоревшее вместе с домами и моими первыми книжка­ми, может быть, подбираю крупицы смутных и грустных воспоминаний. И каждый год молча стою на земле, где воз­вышались мои деревенские дворцы в три окна по улице, и чего-то жду, жду, жду...

«А чего ждать? — шепчет оробевший и притихший ра­зум. — Человек приходит из тьмы и уходит в темь».

Упорно гоню от себя всякого рода обжигающие вопросы о порушенных очагах, вопросы, которые без жалости готовы растоптать блаженство воспоминаний. Не хочу подпускать грустную рассудочность к этой великой для меня земле, ис­хоженной моими предками и кормившей их, но заросшей те­перь бурьяном, не хочу. И еще долго щемят душу воспомина­ния, и еще слезам хочется на волю, горьким слезам. Если де­ревня заросла бурьяном, то и Россия заросла бурьяном, человеческим тоже.

Земля устала от лжи. Она вправе спросить, почему все это порушено? По какому дьявольскому замыслу?

...Помню, как появился в деревне первый патефон. Отец купил. По вечерам люди собирались у нашего дома, и я, одиннадцатилетний мальчишка, с гордостью заводил этот па­тефон — а было-то всего две пластинки. Одна — «Песни Ко­зина», другая — «Песни Ковалевой», та, где она поет «Вдоль деревни — от избы до избы». Появился у нас и велосипед, первый в деревне. Еще построил я своими руками педальный автомобиль. Ездил по всей деревне и чувствовал себя на седьмом небе.

Но самое памятное — первое кино. Оно появилось в на­шей деревне где-то в 1936 году. Поскольку считалось, что я читаю быстрее других подростков, то мне и доверялось гром­ко

читать титры. Помню первый фильм «Абрек Заур». Де­монстрировался он в старом сарае. Зрителей полным-полно. Приходили со своими стульями, скамейками и в лучших одеждах, как на праздник. Только стрекотание кинопроекто­ра да мое чтение титров нарушало тишину в этом «дворце культуры».

Не знаю почему, но меня всегда тянуло к музыке. Отец купил балалайку, потом гитару, а затем и гармошку. На всех этих инструментах я играл, сочиняя свою музыку, главным образом — вальсы. Бывало, заберусь на поленницу дров у са­рая и вымучиваю разные мелодии, да еще мечтаю. Нот я, ко­нечно, не знал, а жаль. Позднее гитара помогала находить стежки-дорожки к сердцам девчат. Игрой на гитаре уже в институтские времена завлекал и будущую жену — Нину.

Ну, как же тут не любить прошлое? Оно и на самом деле восхитительно, до краев наполнено счастьем животворящей молодости...

В первый класс я пошел еще из деревни Королево. Запи­сали под фамилией Потапов — по старой русской традиции. В деревне мы звались Потаповыми — по отчеству деда. В школу бегал с удовольствием. Запомнил и свою первую книжку — журнал «МЮД» — «Международный юношеский день». Это еще до школы, мне было лет пять. Сидел на печке, болел свинкой, на шее опухоль, словно коровье вымя, до сих пор след остался, и читал вслух этот «МЮД». Мама, тетя Настя и тетя Тоня готовились к празднику. Они пекли блины из крахмала — тоненькие-тоненькие, беленькие-беленькие, вкусные-превкусные. Они мне давали блинчики, а я им чи­тал. Позднее, лет в семь-восемь, я читал им и «Псалтырь» по-старославянски. Как это получалось — ума не приложу, но читал, а мама и тетки слушали.

Первой большой книжкой была «Колчаковщина» Дорохо­ва. Только недавно ее достал, она была раньше запрещена, а автор расстрелян. Сейчас хранится как реликвия. Ее тоже читал вслух. Самое любопытное, что следующей книгой стал «Тихий Дон». Это, конечно, не мой выбор, просто отец при­носил книжки из сельсоветской библиотеки, которые я и чи­тал подряд. В семь или восемь лет я с моими двоюродными братьями сфотографировался с этой книжкой, фотография у меня хранится до сих пор. На обратной стороне папина ре­золюция: «Три дурачка».

Детство, мое детство! Ребята гуляют, играют, а меня боль­ше тянуло что-то почитать. Если не было книжки, находил обрывок старой газеты, перечитывал с начала и до конца, часто не понимая, о чем тут написано. Как гоголевский Пет­рушка, я постоянно удивлялся, как буквы складываются в слова, но все же, в отличие от Петрушки, гораздо больше ме­ня занимало, как из слов получаются рассказы.

Дружил я с Сережкой Гавриловым, у него отец был агро­номом, на чердаке полно книг. Одну мне подарили. Полное собрание сочинений Лермонтова в одном томе, изданное еще в начале XX века. Я прочитал эту великую книгу с пер­вой страницы до последней раз пять. С тех пор Лермонтов мой любимый поэт, самый любимый. Узнав об этой истории, Егор Яковлев недавно подарил мне эту книгу того же изда­ния. Я обрадовался как ребенок, встретив моего столетнего старца — друга далекого детства.

Сергея Гаврилова всегда привлекали всякие поделки, его тянуло к технике, он постоянно что-то изобретал. Однажды его отец привез из города какие-то детали, и Сережка на мо­их глазах стал мастерить радиоприемник на кристаллах. И вот приемник зашумел, затрещал, иногда прорывались отдельные слова. Сережка сказал, что это Москва говорит. Я не очень понимал, как это может быть, но впечатление было ошелом­ляющим. Когда рассказал об этом маме, она не поверила. Ворчала, что меня нечистая сила попутала. Пошла к Гаврило­вым удостовериться, а на самом-то деле — из любопытства.