Яма
Шрифт:
Когда Коля Гладышев вошел в переднюю, то первая его узнала круглоглазая Верка, одетая в свой обычный жокейский костюм. Она завертелась вокруг самой себя, запрыгала, захлопала в ладоши и закричала:
– Женька, Женька, иди скорее, к тебе твой любовничек пришел. Кадетик… Да хорошенький какой!
Но Женьки в это время не было в зале: ее уже успел захватить толстый обер-кондуктор.
Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживался в доме более сорока минут, боясь пропустить свой поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки пива и, уходя, непременно давал полтинник девушке на конфеты и Симеону двадцать копеек на чай.
Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного, дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
Симеон принял от них шинели и спрятал отдельно, в сторонку, так, чтобы не было видно погон и пуговиц.
Надо сказать, что этот суровый человек, не одобрявший студентов за их развязную шутливость и непонятный слог в разговоре, не любил также, когда появлялись в заведении вот такие мальчики в форме.
– Ну, что хорошего? – мрачно говорил он порою своим коллегам по профессии. – Придет вот такой шибздик, да и столкнется нос к носу со своим начальством? Трах, и закрыли заведение! Вот как Лупендиху три года тому назад. Это, конечно, ничего, что закрыли – она сейчас же его на другое имя перевела, – а как приговорили ее на полтора месяца в арестный дом на высидку, так стало ей это в ха-аро-шую копеечку. Одному Кербешу четыреста пришлось отсыпать… А то еще бывает: наварит себе такой подсвинок какую-нибудь болезнь и расхнычется: «Ах, папа! Ах, мама! Умираю!» – «Говори, подлец, где получил?» – «Там-то…» Ну и потянут опять на цугундер: суди меня, судья неправедный!
– Проходите, проходите, – сказал он кадетам сурово.
Кадеты вошли, жмурясь от яркого света. Петров, выпивший для храбрости, пошатывался и был бледен. Они сели под картиной «Боярский пир», и сейчас же к ним присоединились с обеих сторон две девицы – Верка и Тамара.
– Угостите покурить, прекрасный брюнетик! – обратилась Верка к Петрову и точно нечаянно приложила к его ноге свою крепкую, плотно обтянутую белым трико, теплую ляжку. – Какой вы симпатичненький!..
– А где же Женя? – спросил Гладышев Тамару. – Занята с кем-нибудь?
Тамара внимательно поглядела ему в глаза, – поглядела так пристально, что мальчику даже стало не по себе и он отвернулся.
– Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаянно ударила ее в лоб, – ну и разболелась голова. Целый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять выйдет. Останетесь ею очень довольны.
Верка приставала к Петрову:
– Дусенька, миленький, какой же вы ляленька! Обожаю таких бледных брунетов: они ревнивые и очень горячие в любви.
И вдруг запела вполголоса:
Не то брунетик, Не то мои светик, Он не обманет, не продасть. Он терпит муки, Пальто и брюки – Он все для женщины отдасть.– Как вас зовут, мусенька?
– Георгием, – ответил сиплым кадетским басом Петров.
– Жоржик! Жорочка! Ах, как очень приятно! Она приблизилась вдруг к его уху и прошептала с лукавым лицом:
– Жорочка, пойдем ко мне.
Петров потупился и уныло пробасил:
– Я не знаю… Вот как товарищ скажет…
Верка громко расхохоталась:
– Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спросился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, господин товарищ, гувернан ихний?
– Не лезь, черт! – неуклюже, совсем как кадет перед ссорой, пробурчал басом Петров.
К кадетам подошел длинный, вихлястый, еще больше поседевший Ванька-Встанька и, склонив свою длинную узкую голову набок и сделав умильную гримасу, запричитал:
– Господа кадеты, высокообразованные, молодые люди, так сказать, цветы интеллигенции, будущие фельцихместеры[ 14 ], не одолжите ли старичку, аборигену здешних злачных мест, одну добрую старую папиросу? Нищ есмь. Омниа меа мекум порто.[ 15 ] Но табачок обожаю.
14
Генералы (от нем. Feldzeugmeister).
15
Все свое ношу с собой (лат.).
И получив папиросу, вдруг сразу встал в развязную, непринужденную позу, отставил вперед согнутую правую ногу, подперся рукою в бок и запел дряблой фистулой:
Бывало, задавал обеды, Шампанское лилось рекой, Теперь же нету корки хлеба, На шкалик нету, братец мои. Бывало, захожу в «Саратов», Швейцар бежит ко мне стрелой, Теперь же гонят все по шее. На шкалик дан мне, братец мой.– Господа! – вдруг патетически воскликнул Ванька-Встанька, прервав пение и ударив себя в грудь. – Вот вижу я вас и знаю, что вы – будущие генералы Скобелев и Гурко, но и я ведь тоже в некотором отношении военная косточка. В мое время, когда я учился на помощника лесничего, все наше лесное ведомство было военное, и потому, стучась в усыпанные брильянтами золотые двери ваших сердец, прошу: пожертвуйте на сооружение прапорщику таксации малой толики spiritus vini, его же и монахи приемлют.
– Ванька! – крикнула с другого конца толстая Катька, – покажи молодым офицерам молнию, а то, гляди, только даром деньги берешь, дармоед верблюжий!
– Сейчас! – весело отозвался Ванька-Встанька. – Ясновельможные благодетели, обратите внимание. Живые картины. Гроза в летний июньский день. Сочинение непризнанного драматурга, скрывшегося под псевдонимом Ваньки-Встаньки. Картина первая.
«Был прекрасный июньский день. Палящие лучи полуденного солнца озаряли цветущие луга и окрестности…»