Ямщина
Шрифт:
Вот конвойные лениво зашевелились и, поддергивая на плечах винтовки, стали расходиться по углам частокола, другие вышли за ворота, третьи направились к зданию этапа и там образовали перед закрытыми еще дверями коридор.
Настал, настал долгожданный момент.
Ворота со скрипом распахнулись, из здания этапа повалили арестанты. Из общей серой массы Петр сразу же выделил растрепанную бороду Никольского. Подождал, когда он встанет вместе с другими в кривую шеренгу для переклички, и чуть-чуть повел ствол берданки, сдвигая его влево. Божья коровка оказалась прямо над головой Никольского.
Выстрел прозвучал совсем негромко.
Никольский
Петр осторожно выполз из развилки, соскользнул, обдирая ладони, с ветлы на землю, и дальше пополз по дну небольшого овражка, который истоком своим как раз примыкал к стене соснового бора. Не поднимаясь, он и дальше прополз под первыми соснами и, только скрывшись за ними, встал на ноги. И сразу же побежал, как давно уж не бегал. Будто множеством иголок пронизывало затекшие ноги, но он не давал себе послабления и бежал, бежал, задыхаясь и обливаясь потом.
Оставленная на поляне лошадь, впряженная в телегу, на которой сложены были и увязаны нарубленные жерди, подняла голову, кося на него темным взглядом, и переступила с ноги на ногу. Под самый низ, под жерди, Петр засунул берданку, прикрыл ее ветками хвои, запрыгнул поверх воза и, ухватив вожжи, понужнул лошадь. Она легко стронула телегу с маленького пригорка и бодро потрусила по узкой дороге.
Бор скоро кончился, осталось позади неширокое поле с корявыми ветлами, и вот уже – окраинные домишки. Навстречу, придерживаясь за поясницу, спускался с крыльца Кузьма Павлович.
– Да я сам открою, – опережая его, крикнул Петр.
Соскочил с воза, распахнул ворота и под уздцы завел лошадь в ограду. Первым делом вытащил берданку, вручил хозяину:
– Не повезло, разок пальнул по глухарю и то мимо!
– Да я тебе, милый, за такую помощь лучшую курицу порешу! Глухаря… его варить да варить надо. А курочку старуха изладит – пальцы проглотишь.
– Сказать хочу, Кузьма Павлович… Там у арестантов заварушка какая-то, конные скачут… То ли кого ищут, то ли пристрелили… Ты ружьишко спрячь надежней, как говорится, от греха подальше.
– Эть, кура-вара-буса-корова! Не сумневайся, любезный! От казенных людей подальше – целее будешь. А берданочку я мигом припрячу.
Все так же прихрамывая и держась за поясницу, Кузьма Павлович протащился в дом, а Петр махом скидал жерди с телеги, перенес их в огород, выпряг лошадь и, спутав ей передние ноги, выпустил за ограду на травку. Огляделся и сел на крылечке, перевел дух, удивляясь самому себе и тому, что он только что сделал.
Еще вчера, даже после неожиданной встречи с Никольским, Петр ни о чем подобном не помышлял. Однако ночью, которую он провел без сна, ему снова ясно вспомнилась вся его запутанная и странная жизнь. Уже почти полузабытая, она явилась в памяти такой зримой, такой осязаемой, будто он за короткие часы летней ночи пережил ее заново.
И к утру решился. Напросился помочь Кузьме Павловичу, которому прострелило спину, съездить за жердями, заодно выпросил берданку – вдруг глухарь подвернется… Но до последнего момента, втайне от самого себя, он еще надеялся, что произойдет непредвиденное и замысел его сорвется.
Не произошло. Замысел не сорвался, а Никольский так вскинул руки и так упал, как падают только мертвые.
– Прошу к столу, помощник ты наш дорогой, – позвала хозяйка, и Петр, не заставляя себя упрашивать, послушно поднялся.
Но когда
А на следующий день, под вечер, в Мариинск приехал Наследник.
Петр держал на руках Ванюшку, рядом стояла Феклуша, кругом колыхалось необъятное людское море. Впереди, на покатом помосте, высилась украшенная арка, по обеим сторонам которой стояли учащиеся, дальше – чиновники, за ними – разные депутации с солью и хлебом, а по берегу, по ближайшим улицам – люди, люди, люди… И вот на противоположной стороне реки показался нарочный. Людской гул смолк, установилась мертвая тишина, и в этой тишине вылетели на дорогу экипажи, мелькнули, подкатывая к берегу, у которого стоял наготове специальный баркас с гребцами, одетыми в богатые русские костюмы.
Единый крик «Ура!» колыхнул толпу. Уже начинало смеркаться, было плохо видно, но еще можно было различить блеск мундиров. Хор учащихся пел «Боже, царя храни!» Вспыхнула иллюминация. Городская депутация вручала хлеб и соль. Затем высокий гость сел в коляску и она покатила в сторону собора. Народ густой волной устремился за этой коляской. Петр с Феклушей едва успели отбиться в сторону.
Все вокруг гудело, шумело, переговаривалось, все было радостным, счастливым, все искрилось и покачивалось в неверных сполохах иллюминации. И все это так сильно напоминало давнее, почти забытое, так ярко являло невозвратно минувшие годы, когда жизнь переливалась лишь радужными цветами, что Петр не выдержал и застонал.
О Никольском он больше не думал.
39
Тихо оседала пыль, просекаемая косыми лучами солнца, медленно идущего на закат. Жители Огневой Заимки, от мала до велика, стояли возле храма и, прикрывая ладошками, картузами, платками глаза от солнца, смотрели вдаль, на эту оседающую пыль, и молчали, каждый по-своему переживая только что увиденное. Даже ребятишки, охваченные общей торжественностью взрослых, не кричали и не бегали наперегонки.
И когда поезд из множества экипажей окончательно растаял, уйдя в необъятное пространство окоема, когда осела и улеглась пыль, поднятая колесами и копытами резвых лошадей, все разом, громко, перебивая друг друга, заговорили. Каждый торопился вспомнить и пересказать свое, словно только с ним одним и случившееся.
Захар Коровин хвастался серебряными рублями, которыми одарил его высокий пассажир за лихую езду, и повторял, повторял, как заведенный:
– Князь! Ба-ря-тин-ский! Важнючий господин! Ты, говорит, добрый ездок и лошади у тебя справные. На, говорит, тебе за службу. И серебра отсыпал, вот…
Он встряхивал в заскорузлой пригоршне серебряные рубли, дивовался на них, шмыгал носом и после короткого перерыва заводил с самого начала:
– Князь! Ба-ря-тин-ский!
Староста Тюрин, подносивший Наследнику хлеб-соль на серебряном блюде, награжден был серебряными часами. Он то открывал крышку, на которой выгравирован был герб империи, глядел на циферблат, то снова захлопывал ее и прикладывал часы к уху, слушая равномерное тиканье механизма, при этом так широко и довольно улыбался, что шевелилась вся его окладистая борода.