Ямщина
Шрифт:
Ближе к полуночи уже на затухающий костер вышел бродяга с ружьем под мышкой и с холщовой сумкой через плечо. Зорко огляделся и, опустив ружье, присел рядом с Петром, первым делом спросил:
– Пожрать нету?
Петр молча подвинул ему тощий мешок, и бродяга нетерпеливо стал разматывать кожаные завязки. Вытащил краюху хлеба и, не разламывая ее, сунул в рот, словно хотел запихать целиком. Чавкал, урчал и не успокоился, пока не подобрал осторожно губами последние крошки с ладоней. Икнул и опрокинулся на спину. Полежав, снова спросил:
– А больше
– Жрать завтра будем, а сегодня придется поголодать. Ростбиф я не успел в мешок положить.
– Чего? – не понял бродяга.
– Да это я так, про себя. Спи пока, утром выезжаем.
Бродяга сыто и довольно потянулся, как кот на солнышке, затем упруго встал, вытащил из костра головешку, помахал ей, чтобы она разгорелась поярче, и, подняв над головой, подошел к телеге, разглядывая Хайновского.
– Из-за этого добра и столько шума?! – плюнул под ноги и бросил головешку в костер. Искры тучей метнулись вверх и погасли. – И куда мы его повезем?
– К Дюжеву, к Тихону Трофимычу. Хайновский, для вас сообщаю – завтра вы увидите купца Дюжева. А после этого мы поедем в Каинск. Что же вы не радуетесь, Хайновский? Весь ваш дьявольский план почти полностью осуществился – с этапа сбежали, Дюжева увидите, в Каинск прибудете. Правда, как добраться до Владивостока, как сесть на корабль и отбыть в Лондон – это, увы, уже не в моей власти.
– Кто вы? Назовитесь хотя бы, – хрипло отозвался Хайновский.
– Куда нам торопиться? Время придет – назовусь. Давайте спать.
– И то дело, – зевнул бродяга, – поспать, оно никогда не мешает. А завтра – к Дюжеву, вот уж пожру от пуза.
21
Ни с того, ни с сего Тихон Трофимович Дюжев загулял.
Взбрыкнул, как уросливый жеребец, которому шлея под хвост угодила, и – выпрягся.
Заперся в спаленке, второй день из нее не показывался, а входить в нее никому, кроме Васьки, не дозволял. Васька от расспросов Вахрамеева и Степановны отмахивался, скалился в дурацкой улыбке и лишь иногда, когда они его совсем шибко допекали, отвечал: «Не вашего ума дело!» Сам же пулей летал сверху вниз и обратно, спуская грязную посуду и поднимая вино с закусками.
По спаленке – будто конский табун прокатился. Только стены да пол остались неперевернутыми. Окно – настежь, стекла – выхлестнуты, а сам Дюжев сидел в исподнем на подоконнике, щурил красные от гульбы глаза и шептал, с задыхом выталкивая из себя, песенные слова: «Д-было двенадцать разбойников, д-жил Кудеяр-атаман, д-много разбойники пролили д-крови честных христиан…» Васька мостился у порога на табуретке, готовый сорваться в любой миг и выполнить приказание. Но Дюжев ничего не приказывал. «Д-много разбойники пролили д-крови честных христиан…» – закрыл глаза, уронил тяжелую кудлатую голову, и две крупные слезы капнули на белую штанину.
С улицы наносило застоялой духотой жаркого дня. От пригона, где под навесом пережидали жару коровы, пахло парным молоком. Тишь и благодать царствовали над разомлевшей,
В такую жару, пока она не схлынет, добрые люди спят после обеда, а Тихона Трофимыча и сон не брал. Бормотал-наговаривал себе под нос тягучую и слезную песню, ерошил короткими, сильными пальцами густую бороду, иногда вскидывал глаза, дико озирался, будто пытался понять – где он находится и что с ним происходит? Безнадежно отмахивался рукой и еще ниже ронял голову.
Васька поднялся бесшумно, придвинулся к хозяину, готовясь перехватить Тихона Трофимовича, чтобы тот не вывалился в окно, если задремлет внезапно, но Тихон Трофимович вдруг оборвал песню, соскочил с подоконника на пол и закричал. Закричал так, что Васька оторопел и не на шутку струхнул. А Дюжев, не прерывая медвежьего рева, уже хряпал уцелевшую посуду о широкие половицы и, задыхаясь, рвал на груди нательную рубаху. Жилы на шее взбухли толщиной в палец.
– Души хочу чистой! Грехи сымите! Господи, сделай прежним! Ничо не жалко! Богачество на ветер пущу! Сделай прежним! Зачем жил? Запалю – не жалко! Где серянки?! Васька, серянки где?!
Васька хозяина всяким видывал. Бывало, что Тихон Трофимович и похлеще коленца выкидывал. Но нынче в пьяном его кураже было что-то новое, до сегодняшнего дня неизвестное. Словно оборвался Тихон Трофимович с крутого яра и полетел. А уцепиться не за что. Одно только оставалось в его силах – блажить во все горло. Он и надрывался.
– Серянки дай! – надвигался на работника, как гора. Битым стеклом рассадил ногу и пачкал, не замечая, половицы кровью. – Дай серянки, я запалю!
«А и впрямь запалит! Бежать надо!» – Васька струхнул еще больше и легким скоком подвинулся к порогу, готовый вылететь пробкой и захлопнуть снаружи спаленку на щеколду.
– Дай! – цепкой ручищей Дюжев лапнул Ваську за плечо и распустил ему рубаху до самого пупа. Васька пригнулся и по-заячьи, одним махом, – в дверь. Захлопнул ее, но щеколду закрыть не успел. Дюжев шарахнулся в дверь всей тяжестью, и Васька отлетел в угол, только головой об стенку состукал.
«Все, пропало! Теперь не удержать!» – кубарем скатился вниз. Внизу сидела за столом Феклуша. Васька крикнул ей:
– Беги! Хозяин сдурел!
Но Феклуша не шевельнулась. Как сидела, так и сидела, только лицо окатилось бледностью.
– Серянки! – ревел Дюжев. – Запалю!
Васька дернул Феклушу за рукав – беги! Но она даже глазом не повела.
Дюжев дошлепал до стола, уперся руками в столешницу и осекся. Замолчал, словно ему голос подрезали. Встряхивал косматой головой, открывал рот, силясь что-то сказать, но сказать не мог. Наконец, едва прошептал, почти беззвучно:
– Пришла, Марьяша, а я вот… – опустился на колени, вздохнул с хрипом, как конь, загнанный до смерти, и тем же, почти беззвучным шепотом попросил: – Ты не уходи, тут будь, тяжело мне, живу не по правде…