Ямщина

Щукин Михаил Николаевич

Да, крепко взялись неизвестные за купца Дюжева, со всех сторон потихоньку обкладывают. Тихон Трофимович все свои дела за последние годы перебрал, пытаясь понять – кому он так круто дорогу перерезал? И не мог ответа найти. Со всеми компаньонами, с какими ему приходилось дела вести, отношения у него были самые любезные, да и люди все надежные, на десятки раз проверенные.

Голову сломал, а так ни до чего и не додумался. Утром решил ехать в Томск.

В доме они остались вдвоем со Степановной – Вахрамеев и тот, гундел-гундел, непонятно по какой причине, но тоже собрался под вечер и умотал на покос. Пусто, тихо. И в деревне – будто весь народ вымер. Лишь изредка промычит корова да стукнет

чья-нибудь калитка. Тихон Трофимович прошел в дом, положил письмо в свои бумаги, спустился вниз, потоптался посреди ограды, не зная куда себя деть, и побрел потихоньку на бугор. Все под ноги глядел, а когда у изножия бугра поднял голову – у него аж дыхание пересеклось: церковные стены, поднявшись до отметки будущей колокольни, величаво парили над деревней, похожие на корабль. Господи, так церковь-то почти и готова! Осталось настелить перекрытия, поставить колокольню, водрузить крест, а там уже и останется совсем малость – изладить внутреннее убранство. По всем раскладам выходило – на месяц, от силы на два, оставалось работы плотникам.

Он долго смотрел на светящиеся в потемках стены, затем неторопко поднялся на бугор и погладил ладонями круглые, теплые бока бревен, которые показались ему живыми.

Короткая июньская ночь, похожая на мимолетный сон, надернула реденькую темноту на Огневу Заимку, словно дырявой рубахой прикрыла, и тут же начала ее стаскивать. Зыбко на земле, неясно. Совсем не спится в такую ночь, когда бродят по проулкам вздрагивающие тени. И Тихон Трофимович, отойдя от церковной стены, все стоял и стоял на бугре, смотрел на деревню, на светло поблескивающую Уень, и не хотелось ему думать ни про письмо Дидигурова, ни про поездку в Томск – вообще ничего не хотелось, кроме одного – век бы вот так стоять и смотреть.

Но крепко держали Тихона Трофимовича земные дела и не отпускали его от себя ни на шаг.

Вернулся домой, поднялся в спаленку и, едва только открыл дверь, понял: чужой кто-то здесь. Пригляделся и увидел в просвете окна сгорбленную фигуру.

– Кто здесь?

– Не пугайся, Тихон Трофимыч, я это – Петр. Подожди, сейчас лампу зажгу.

– Не зажигай, – приказал Дюжев.

Задернул занавески на окнах, и только после этого сам чиркнул спичку. Желтый свет лампы наполнил спаленку. Петр прищурился от света и улыбнулся, глядя на Тихона Трофимовича своей обычной, словно бы извиняющейся, улыбкой. Тихон Трофимович ничего не спрашивал, сидел и молча разглядывал Петра. А тот, даже не шевельнувшись на стуле, терпеливо выдерживал его взгляд и тоже помалкивал.

– Долго будем в гляделки играть? – первым нарушил молчание Дюжев.

– Это уж как изволишь, Тихон Трофимыч.

– Ну, изволил… Дальше как?

– А дальше совсем просто. Теперь я точно знаю, кто твой обоз разбил, кто в магазины лазил, и даже знаю, кто твои векселя в Томске скупает.

– Однако… – только и нашелся ответить Дюжев.

26

Через недолгое время за околицей Огневой Заимки Тихон Трофимович придержал Игреньку, запряженного в легкий ходок, оглянулся – не видел ли кто? – и чуть слышно свистнул. Из-за ветлы, также оглядываясь, вышел Петр, легко запрыгнул в ходок, сказал:

– Я по огородам, тихонько; пожалуй, никто не видел.

– Дай бог, чтоб не увидели, – отозвался Дюжев и хлопнул вожжами Игреньку по крутым бокам, тот послушно отозвался и пошел скорой убористой рысью.

Сначала ехали по-над берегом Уени, затем свернули и направились по кочковатой неровной дороге в бор. Ходок потряхивало, Тихон Трофимович тяжело покачивался, слушал ровный, неторопкий голос Петра, не перебивал, ничего не спрашивал и только время от времени встряхивал головой, словно хотел прогнать наваждение…

…Когда

этап добрел-доплелся до Томска, Петр был измучен до крайнего предела: помня предупреждение полковника Нестерова, он задремывал лишь на короткое время, постоянно был настороже и в конце концов подломился. В пересыльной тюрьме, с боем вырвав удобное место на нарах, он пал пластом, успев только сунуть под голову свою котомку. И ахнулся в оглушающий сон, как в яму.

Очнулся в жестких и цепких руках, его куда-то тащили, насунутый на голову мешок вонял мочой и падалью. Петр дернулся, пытаясь освободиться, но невидимые руки сжали еще сильнее, цепче, так, что пересеклось дыхание. Задыхаясь, он даже закричать не смог.

– Веревку, веревку давай… – свистящий шепот прорезался из общего пыхтения, и горло Петра тут же оказалось захлестнуто петлей. Он снова дернулся и мгновенно получил короткий, сильный удар под дых.

– Подымай… – тот же свистящий шепот.

Петля стала затягиваться, тело потянулось вверх, удушье разрывало грудь. Петр еще несколько раз дернулся, и его укутала горячая пелена, вышибая из сознания. Откуда-то, издалека, доплыли до него голоса, крики, а после этого – удар затылком об пол, ослабленная петля и судорожный всхлип-вздох. Мешок с головы сдернули, и Петр, перевернувшись на живот, долго кашлял и плевался, не в силах вздохнуть полной грудью. Когда он очухался, пришел в себя, то увидел: над ним, присев на корточки, наклонился старик-каторжанин с ослепительно белыми зубами. Внимательно смотрел, улыбался и при этом проворно почесывал, всей пятерней, необритую половину головы, будто находился в задумчивости: а что же дальше-то делать?

Петр, не переставая кашлять и плеваться, приподнялся на локте и, подтянув ноги, с трудом встал. Его покачивало. Каторжанин, сидевший над ним, тоже встал и оказалось, что они одного роста. За спиной каторжанина маячили несколько человек угрюмого вида, а еще дальше, в углу, мелькали кулаки и слышались глухие удары – кого-то крепко били, обступив плотным кольцом.

– Ну, господин хороший, обыгался? – каторжанин не переставал улыбаться, показывая сияющие плитки зубов, и все чесал необритую половину головы. – А теперь рассказывай – за какие провинности тебя удавить хотели?

– Приговорили меня. А этих – купили.

– Постой, постой… Как это – купили? Без моего ведома и купили? Ну-ка, пойдем… Пойдем, любезный, потолкуем…

В дальнем углу, на нижних нарах, горела плошка с фитилем, воткнутым в растопленное сало, узенькое пламя шаталось, не в силах разгореться, и на грязной стене качалась лохматая тень. Старик-каторжанин сел на нары, по бокам у него встали два здоровенных арестанта – с такими лучше не связываться – кулаки у них больше собственных голов. В небольшом отдалении от нар маячили еще несколько арестантов, которые недобро ощупывали Петра взглядами, и он, наконец-то отдышавшись, сразу сообразил, что за стариком – большая сила.

– Рассказывай, братец, только врать не вздумай, я шибко вранья не люблю, – старик сгорбился и наклонил голову, приготовясь слушать. Глаза из-под лохматых и седых бровей, уже тронутых желтизной, смотрели зорко и умно. Петр понял: лукавить в его положении – себе же хуже.

И рассказал все, как на исповеди.

Старик ни разу не перебил его, не вставил ни единого слова, только время от времени все почесывал необритую половину головы да глухо покашливал. Вдруг повел рукой, пошевелил пальцами, будто кого подзывал к себе. Однако ближние арестанты не только не подошли к нему, а, наоборот, куда-то проворно исчезли, а уже через несколько минут вернулись и так же проворно соорудили стол, увидев который, Петр невольно сглотнул слюну: белый хлеб, ветчина, большой кусок пирога с капустой и штоф водки.