Ямщина
Шрифт:
Семен Коровин – мужик в Огневой Заимке известный. Махонький, кривоногий, чернявый, проворный, как жук-скоробей; про таких говорят, что они с шилом в заднице родились. Невесту ему покойный родитель подыскал издалека, аж из-под Мариинска, там и свадьбу играли. И вот возвращаются молодые в Огневу Заимку, народ к коровинскому дому сбежался, любопытство разрывает – какая она, эта краля, за которой столько верст киселя хлебали? Первым из саней, как живчик, Семен выкатился, а следом за ним вышагнула и выпрямилась – любопытный народ только и смог, что ахнуть, – невеста. Семен, даже если
Ахнув, народ долго молчал – разглядывали. Наконец, какой-то шутник опамятовался:
– Семен, а целоваться как будешь, тебе ить не достать?
– Тебе не достать, – сразу нашелся Семен, – а мне – за милу душу. Настя, цалуй меня!
Красавица царственно согнулась широким станом, словно в поклоне, притянула к себе низенькое кривоногое сокровище и расцеловала.
Народ во второй раз ахнул.
А Семен, губы облизывая, будто меду поел, горделиво повернулся и сообщил шутнику:
– Надо будет, я и табуретку поставлю!
Зажили молодые душа в душу. Хозяйство у Коровиных незавидное было, хлипенькое, но с приходом в дом Насти оно поперло, как на дрожжах. Через два года новый дом поставили, что ни год – в конюшне конь новый. Коровы у них телились сразу двойнями, свиньи поросились дюжинами, а сама Настя, не зная простоя, исправно увеличивала коровинское семейство в таком порядке: парень, девка, парень, девка… Парни были точной копией отца – маленькие, кривоногие и чернявые, а девки – в мать: высокие, дородные, кровь с молоком.
Хозяином в доме был Семен, любое слово его – закон. И не моги нарушить. Лет пять назад, на Троицу, задрался он, пьяненький, с Егором Христофоровым; слово за слово – и сцепились.
– Да я тебя, кривоногий… – Егор расшаперил клешнястые руки и пошел на Семена, – да я тебя двумя пальцами удавлю!
Семен не растерялся, оббежал Настю и, выглядывая из-за ее мощной, широкой спины, скомандовал:
– Баба, дай ему!
Хозяин приказал – исполнять надо. Настя послушно закатала рукав у кофты и Егора в лоб – шарах! Тот, сердешный, только копылками сбрякал. Очухался, когда водой отливать стали.
Вот над этим случаем, вспомнив, смеялись братья и снохи, а Митенька, не стерпев, выскочил из-за стола и кинулся бежать, но, пробежав немного, остановился: бегай не бегай, а маменькин наказ исполнять надо. Вернулся, сунул в карман серянки, взобрался охлюпкой на коня и поехал, правя к грани коровинского покоса.
Ехал, крутил в голове невеселые думки. Выходит, прав Роман оказался, когда говорил, что маменька не дозволит ему на Феклуше жениться. Так оно и получается – уже и невесту выглядела. И когда только ее выглядела? На Марью Коровину, изредка встречаясь с ней на улице и на вечерках, Митенька даже и глаз не задерживал – мало ли девок в Огневой Заимке! А сейчас, раздумывая, вдруг вспомнил – Марья-то на него посматривала украдкой. Точно – посматривала. Но он, день и
Час от часу не легче! Митенька вздохнул, подпихнул коня пятками – шевелись, вороной, к невесте везешь… Вороной послушно перешел на рысь и скоро перенес своего седока через коровинскую грань. Чтобы не топтать зря еще не скошенную траву, Митенька взял вправо, в редкие кусты осинника, через который вела к стану узенькая тропинка. А на тропинке – здравствуйте-пожалуйте! – Марья стояла. Видно, со стана еще увидела, кто едет, вот и вышла встречать.
Митенька подъехал поближе и, с коня не слезая, протянул серянки:
– Вот, маменька вам прислала… – а сам косил в сторону, чтобы не видеть карих глаз с поволокой, цветущего лица и двух высоких, пышных бугров, выпирающих из цветастого сарафана.
Марья шагнула навстречу, протягивая руку за спичками, Митенька чуть наклонился и – пушинкой слетел с коня, а на земле крепкие, нежные руки даже покачнуться не дали, приняли ласково, бережно. Шевелились под сарафаном тугие бугры, и Митенька ошалел, даже сообразить не успел – что за наваждение случилось?
– Митенька, я по тебе иссохла вся, стыд до края потеряла… Мне без тебя никакой жизни не будет. И тебе лучшей жены не будет, поверь мне…
– Ты чо, ты чо! – выскользнул из объятий, оттолкнул от себя. – Ты чо, корова, сдурела!
– Ага, – легко согласилась Марья, – совсем сдурела. А ты от меня никуда не денешься, все равно мой будешь. И пусть эта козявка расейска губу на тебя не раскатыват!
Митенька животом на конскую спину плюхнулся, кое-как уселся и наддал вороному пятками так, что тот с места взял крупной рысью.
– Все равно мой будешь! Мой! – уже вслед донеслось Митеньке и он вздрогнул от голоса, в котором слышались тоска и уверенность.
25
На покос в тот вечер Тихон Трофимович так и не собрался. Из Томска с нарочным подоспело письмо от Дидигурова, и Дюжев, еще не распечатав его, понял: случилось что-то нешуточное. Не стал бы Феофан Сидорович из-за мелочи нанимать ямщика за свои деньги и гнать его в Огневу Заимку – он любую копейку привык считать.
Тут же, в ограде, даже не пройдя в дом, распечатал плотно заклеенный конверт. Феофан Сидорович был краток донельзя: «Тихон Трофимыч, только что узнал из верных рук и тороплюсь сообщить новость, для будущего дела нашего чрезвычайно важную. Какие-то люди скупают твои векселя по всему Томску. Скупают подчистую. Дело это, сам понимаешь, нечистое. Срочно жду». И витиеватая, едва не на всю страницу, подпись.
Тихон Трофимович призадумался. Уж кто-кто, а он хорошо знал: если тишком твои векселя скупают – жди беды. Соберутся они, родненькие, в одни руки, да как вывалят их кучей, а на каждом за подписью дюжевской черным по-белому написано – я, хороший такой, повинен заплатить еще лучшему, либо кому укажет он, кругленькую сумму. И в десятидневный срок. А деньги в обороте. Откуда с маху взять большую сумму? Выбор небогатый – либо недвижимое продавай-закладывай, либо разоряйся до нитки, либо ступай в долговую тюрьму.