Ямщина
Шрифт:
Открыли ворота, кони сдвинули с места тяжело груженые сани. Напоследок Петр обернулся и увидел, как в нижнем окне отпахнулась занавеска и мелькнуло лицо Феклуши. Мелькнуло и исчезло. Ему вдруг до смерти не захотелось никуда ехать. Но он тут же пересилил себя, подобрал вожжи и удобней уселся на санях – путь предстоял долгий, тяжелый.
До восхода солнца успели порядком отъехать от города. Тракт на глазах становился все оживленней, тишину сменяли голоса, скрип полозьев, конское ржанье. Хрустел под копытами подмерзлый наст. Розовели макушки дальних бугров, а в низинах еще лежала темная синева и издали казалось,
Длинна и скучна дорога, когда лошадки бредут неторопкой рысью, и только встающее над горизонтом солнце да яркое сияние округи под ним наполняли взгляд разнообразием. Под мерное движение приходили такие же неспешные мысли, и Петр вдруг поймал себя на том, что ему сейчас больше всего хочется вернуться к Дюжеву, который стал для него почти родным, снова увидеть Феклушу. «Как быстро человек привыкает даже к чужому гнезду, – думал он, – если этот человек бездомный. Бездомный, бесфамильный, беспаспортный… Странно, вот я еду, я существую – Петр Щербатов – и в то же время меня в этом мире нет, и как будто никогда не было. А я есть!» И уже вслух громко повторил:
– А я есть!
На душе стало легче, словно ему не хватало именно этих слов, сказанных прямо в огромный мир, расстилающийся вокруг.
У первого же постоялого двора Боровой сделал роздых, а на вопрос Петра – не рано ли? – сердито буркнул:
– В самый раз, еще успеем, наскачемся…
Обед подавала разбитная, шаловливая бабенка, которая в открытую пялилась на Петра и даже попыталась затеять разговор, спросив, откуда и далеко ли они едут, но Боровой сурово ее пресек:
– Цыть, мокрощелка, не до тебя!
Заказал чаю и водки, долго пил то и другое, вперемешку, никуда не торопился, словно собирался сидеть здесь до самого вечера, а может, и ночевать. Петр от водки отказался, да и чаю ему совсем не хотелось, но все-таки осилил чашку и стал терпеливо ждать, когда Боровой встанет из-за стола, чтобы ехать дальше. Но тот молчал и лишь громко швыркал, схлебывая с блюдечка горячий чай, и так же громко крякал после каждой рюмки водки. Лицо у него обнесло мелким бисером пота, и Боровой тяжко отпыхивался, обтираясь прямо широкой ладонью.
– Может, пора? – не выдержал Петр.
– А куда ты торопишься, офицерик мой разлюбезный? Думашь, там калачей напекли?! Там таки коврижки ждут – не прожевать! Ладно, поехали!
Нахлобучил на самые глаза шапку, и вид у него стал еще угрюмей. Выходя из постоялого двора, Боровой пинком открыл дверь, на крыльце задержался, словно забыл что-то, но затем плюнул и подался к подводе. Устроившись на возу, он даже не оглянулся на Петра и снова замер неподвижной глыбой, еще ниже опустив голову.
После этой ранней остановки роздыху лошадям не давали до вечера.
– Тут ночуем, – объявил Боровой, – спать по очереди будем, ружье достань, держи под рукой. Коней распрягай, а я пойду гляну…
Он скрылся в избушке, и скоро из низенькой трубы пошел ленивый дымок. Петр распряг лошадей, щедро отсыпал им овса и огляделся. Место было глухое – никаких следов: ни конских, ни человеческих. Только спиленный неподалеку от избушки тополь, раскряжеванный на чурки, напоминал, что по лету или по осени здесь были люди.
Из гущи ветельника на поляну стали наползать потемки. Прибавил морозец, и лошадиные бока, не успевшие обсохнуть от пота, заиндевели. Снег под ногами начал похрустывать.
Боровой высунулся в дверь избушки, позвал Петра:
– Давай сюда! Пельмени скоро поспеют.
Петр достал ружье, укромно лежавшее на возу, еще раз оглядел поляну и вошел в избушку, где в низенькой печке, обмазанной глиной, постреливали дрова, а в чугунке уже булькали замороженные пельмени, настряпанные Феклушей в дорогу в полном изобилии. У стены – длинные нары, закиданные сеном; в стене, напротив дверей, – крохотное оконце. Низкий потолок не давал Боровому выпрямиться во весь рост, и он то и дело стукался об него головой, и тогда сверху, из рассохшихся щелей, сыпалась земля.
Приоткрыв дверку печки, чтобы в избушке стало чуть посветлее, они молча поели пельменей, а после долго смотрели на весело пляшущий огонь.
– Так, господин офицер, – словно очнувшись, Боровой вскинул голову, ухватил Петра за рукав и притянул к себе, – слушай меня хорошенько и запоминай. Перво-наперво – без моего ведома ни единого шага. Это особо заруби. Дальше… Спи вполглаза и все время оглядывайся. Жизнешки наши теперь за здорово живешь фукнуть можно. Все уяснил?
– Ничего не уяснил. Одни загадки, а разгадывать их у меня нет никакого желания.
– Будет, будет желание! Как на хвост наступят да прищемят побольней – оно сразу появится. А теперь спать ложись, а я на караул, на морозец, чтоб не дремать.
Пригревшись у печки, Петр разомлел и, едва прилег на нары, как сразу же и уснул, только и успев подумать: «Веселое предстоит дело…» Никакого страха он не испытывал, предстоящая опасность и неизвестность не вызывали в нем даже легкой тревоги, поэтому и спал он, вопреки наказу Борового, крепко, даже без сновидений.
21
– Петр Алекс-е-е-и-и-ч! Петр Алекс-е-е-и-и-ч!
Он готов был услышать что угодно, но даже внезапный выстрел не бросил бы его в такое замешательство, как этот радостный крик, догнавший его у самого свертка с тракта, когда, следом за Боровым, Петр уже заворачивал лошадь, направляя ее на узкую дорожку, по которой они добирались в прошлый раз до потаенной заимки, где ночевали в доме угрюмого хозяина. Медленно, еще надеясь, что это ему послышалось, он обернулся назад. Нет, не послышалось. К свертку, далеко раскидывая копытами ошметья подтаявшего снега, летел конь, а на нем встряхивалась в седле Феклуша и продолжала радостно кричать: