Ямщина
Шрифт:
– А ты не думай и не загадывай, живешь и живи, по сторонам не оглядывайся.
Просидели они долго, до полуночи. Вспоминали каторгу, прошлые дела, даже спели, расчувствовавшись, «Милосердную», всплакнули и лишь после этого, хмельные и тяжелые, уснули.
Утром парились в бане и там, досыта нахлеставшись веником, переводя дух в пребаннике и попивая квас, Зубый наконец-то заговорил о главном:
– Мне в Огневу Заимку надо попасть. Ты бы мне лошадок хороших выправил.
– А зачем тебе самому-то на лошадках? Есть друзья-товарищи, с рук на руки передадут и доставят в Огневу.
– Нет,
– Да будут тебе лошадки, будут. Может, передумашь, возьмешь кого в подмогу, вон как хрипишь, словно удушенный…
– Никого не надо. Сам…
16
Щедро оделенные деньгами, с небольшой поклажей на возах, братья Зулины и Захар Коровин возвращались в Огневу Заимку и гадали: никак не могли отыскать причину смурного вида Дюжева, с которым тот проводил их в дорогу.
– Уж такой невеселый, как назьма наелся, – удивлялся Захар, – и чего с им случилось?
– Да не бери в голову, – рассудительно говорил Павел Зулин, – купеческое дело – оно такое, сегодня густо, а завтра – пшик… Видать, чего-то не заладилось, а коли не сказал причины – значит, нам ее и знать не следует. Эх, скорей бы до дома да в баню!
– В баню – это знатно! – поддержал его Захар, – по баньке я соскучился, прямо спасу нет.
И разговор у них плавно перекатился на домашние дела, по которым тоже успели наскучать за долгую отлучку. Толковали о том, что надо успеть вывезти сено из-за Уени, пока еще лед держит, да неплохо бы выбраться на охоту, чтобы зайцев погонять, а всего больше хотелось им, хоть и не говорили про это вслух, снова увидеться с родными, с ребятишками поиграться, а ночью закатиться под теплый бок жены.
За этими разговорами и застиг их внезапно ошалелый всадник, вымахнувший из-за пригорка так быстро, словно свалился с неба. Каурый жеребчик под ним был в мыле, и на мокрых боках змеились темные полосы от плетки. Перед возом, на котором сидели Захар с Павлом, всадник так резко остановил жеребчика, что тот, задирая голову и оскалив зубы, встал на дыбы.
Захар быстро сунул руку под полог, ухватил ложе ружья и на всякий случай взвел курок – чем черт не шутит.
– Мужики! – хрипло заорал всадник, – люди добрые! Выручай! Кони понесли, мост всмятку, человека спасти!..
Ничего нельзя было понять из этого крика, но главное – что беда случилась – до мужиков дошло. Быстро раскидали один воз, пали на сани и, понужая бедного конягу в две плети, скоро оказались на боковой дороге, ведущей к тракту. Дорогу пересекала речка, а через речку стоял мост. Когда подоспели к этому мосту, увидели – перила снесены напрочь, а сам мост, наполовину обрушенный, рухнул на лед речки.
– Кони понесли! Кони понесли, заразы! – надрывался в неистовом крике всадник, – а его и вытряхнуло на лед. Да сверху пришмякнуло!
Соскочив с воза, мужики огляделись и поняли, что случилось: с горушки, которая скатывалась к мосту, лошади вынесли так, что санями напрочь сшибло ветхие перила, а мгновеньем раньше на
– А я следом за им, гляжу – понесли! Ему бы вожжи круче и вбок от моста, – в снег бы залетел и целый! А тут – только треск пошел! Я побегал вокруг, да разве один таку махину сдвинешь! – все кричал и никак не мог успокоиться всадник.
– Да передохни ты, оглушил всех, – осадил его Захар, – вон веревка в санях, спускай коня вниз, растаскивать будем.
Растащить перила оказалось делом непростым. Сколоченные из толстенных, наполовину распущенных бревен, они, хоть и с подгнившими столбиками, были столь тяжелы, что конь, упираясь, соскребал снег задними ногами до голого льда. Но вот поднатужились разом, подстегнули коня, перила чуть приподнялись, и Захару хватило этого мгновения, чтобы выдернуть из деревянного плена незадачливого седока. Подхватили его на руки, вынесли на берег, уложили в сани. И только тут разглядели – кого от смерти выручили. Лежал на санях глубокий старик, лицо – в серых морщинах и старых шрамах, на синюшных губах размазана сукровица, а из-под шапки вывалился клок совершенно седых волос.
Это был Зубый.
– Дед, ты живой али помер? – Захар тряхнул его за плечо, – дай знак!
Зубый закряхтел, открыл мутные глаза, подернутые белесой пленкой, повел ими вокруг себя, оглядываясь, и вдруг растянул губы в довольной ухмылке, показывая бело-кипенные, будто из сахара-рафинада выточенные зубы.
– Едрит-твою за ногу! Обошел я, косую-то, на вороных обошел! Знать, не время мне туда, нет, не время… – и тоненько захихикал, но тут же закашлялся, схватился рукой за грудь, в которой все булькало и хрипело. Едва-едва отхаркался, отплевался и, вытирая выступившие слезы, просипел:
– Мне, мужики, в Огневу Заимку надо, до зарезу… Свезите, за деньгами не постою…
– Свезти-то свезем, – отвечал Захар, – а ты по дороге не окочуришься?
– Не, я же сказал – рано мне туда.
– Коли так – поехали.
Лишний раз решили старика не тревожить, оставили на той же самой подводе, на которой прискакали к мосту. Тройку выпрягли из саней, разбитых напрочь, связали гуськом и приставили к общему обозу.
Всю дорогу Зубый охал, хрипел и кашлял, но глядел бойко, и время от времени, отдыхиваясь, приговаривал:
– Рано мне туда, рано…
Как только въехали в Огневу Заимку, он велел везти к храму. Подвезли, остановились у самой паперти. Зубый высоко задрал голову, долго смотрел слезящимися глазами на церковный купол, на сияющий крест, вровень с которым плыло синее облачко. Лицо Зубого светилось. Казалось, что даже глубокие и кривые морщины распрямились.
– Теперь, мужички, последние хлопоты вам, – он пошарил за пазухой, вытащил деньги, – это вам за то, что живого доставили, а коней после себе заберете, за то, что похороните меня. Все понятно? Теперь несите в церковь.