Январские ночи
Шрифт:
Лицо Ленина выражало сосредоточенное внимание. Простым и быстрым жестом он положил розы на край плиты. И тут же обернулся к тем, кто пришел вместе с ним.
Он смотрел на своих товарищей по борьбе и молчал. Молчала Надежда Константиновна. Молчала Землячка. Молчали все. Все они находились в пути. Позади книги, рабочие кружки, стачки, забастовки, а впереди…
Впереди — революция. Пролетарская социалистическая революция!
Ленин еще раз посмотрел на скромную могильную плиту, потом прищурил глаза и слегка улыбнулся.
— Ничего, —
И так же решительно, как шел сюда, повернулся и пошел к выходу.
Кафе «Националь»
В своей памяти Землячка нередко возвращалась к одному разговору, состоявшемуся в Лондоне.
После одного из заседаний к ней подошли Гольдблат и Абрамсон, два делегата от Бунда, еврейского социал-демократического союза, возникшего в конце прошлого столетия в западных губерниях России. Очень вежливые и обходительные люди, один быстро воспламеняющийся и в моменты волнения крикливый, другой сдержанный и даже чуть играющий в «мудреца».
— Розалия Самойловна, хотелось бы с вами поговорить, — обратился к ней Гольдблат. — Не уделите ли вы нам сколько-нибудь времени?
Землячка насторожилась. Обходительны-то они обходительны, но после дебатов на съезде она утратила к ним всякую симпатию — они выступали вразрез с той точкой зрения, какую поддерживала и отстаивала Землячка, их речи дышали национализмом, а он претил Землячке еще с гимназических лет.
О чем… О чем они хотят с ней говорить? Неужели хотят вступить в какие-нибудь переговоры с Лениным и выбрали ее в посредницы?
— Хорошо, — согласилась Землячка. — Пойдем сейчас по домам и по дороге поговорим.
— Нет, нет, это слишком важный вопрос, — вмешался Абрамсон. — Хочется побеседовать в более непринужденной обстановке…
Он как бы размышлял — где бы им побеседовать, хотя на самом деле, как потом поняла Землячка, место для встречи было выбрано ее собеседниками еще до того, как они к ней подошли.
Но тут Гольдблат сделал вид, будто его осенила блестящая идея:
— Позвольте пригласить вас в какое-нибудь кафе?
Пригласи ее каждый из двух этих людей в отдельности, она могла бы приписать приглашение обычной любезности, но двое… Нет, у них на нее какие-то виды. Впрочем, она ничего не имела против разговора, вдруг они одумались и ищут пути к примирению. Землячка улыбнулась:
— Какими вы стали европейцами.
Вышли на улицу. Землячка плохо ориентировалась в Лондоне и вопросительно взглянула на своих кавалеров.
— Не беспокойтесь, — галантно объявил Гольдблат. — Мы повезем вас туда, где вам наверняка понравится.
Было еще не поздно, стоял отличный, а для Лондона даже сверхотличный летний день, текла толпа возвращающихся с работы служащих, плавно катились омнибусы, и Землячка сделала шаг к остановке.
— Нет,
Он остановил проезжавший кеб.
— Прошу вас.
Кебмен неторопливо понукал лошадь, экипаж мягко покачивался на рессорах, и Гольдблат расспрашивал Землячку, как ей нравится Лондон, как она в нем устроилась, скоро ли собирается в Россию… И ни одного вопроса по существу разногласий, которые их волновали на съезде!
Вскоре они попали в район, отличающийся от центральных лондонских магистралей: небольшие дома, грязь на улицах, сотни маленьких лавочек и магазинчиков, и синагоги, синагоги, небольшие, приземистые, с шестиконечными звездами.
— Уайтчепль, — сказал Гольдблат. — Мы почти уже приехали.
Они находились в той части Лондона, которая была заселена преимущественно еврейскими выходцами из России, жившими здесь своей обособленной жизнью.
Кеб остановился перед невзрачным двухэтажным зданием. Над дверью висела вывеска, на синем фоне желтели буквы еврейского алфавита.
— "Националь", — нараспев прочел Гольдблат и сказал по-еврейски: — Настоящий кошерный ресторан.
Они очутились в тесном помещении: десятка полтора столиков, расшатанные стулья, в глубине стойка, несмотря на день, освещенная керосиновой лампой.
Землячка растерянно огляделась: куда она попала? Из гигантского цивилизованного города ее перенесли в грязную еврейскую корчму.
Да и посетители были под стать обстановке: пожилые евреи в допотопных засаленных сюртуках, молодые люди в клетчатых пиджаках и клетчатых жилетах, а двое стариков с длинными седыми бородами сидели даже в ермолках.
К вошедшим подошла девушка с большими черными глазами, высокой прической и локонами, спускавшимися ей на виски. Она вполне могла бы служить натурщицей художнику, рисующему картины на библейские сюжеты.
Она спросила что-то по-еврейски и тут же указала на столик в глубине столовой — их, оказывается, ждали.
Не успели они сесть, как появился заранее заказанный обед: кисло-сладкое мясо, фаршированная рыба, гусиные шейки, рубленая селедка — все те традиционные блюда еврейской кухни, которыми угощали Розочку, когда она ездила с родителями в гости к своей менее просвещенной родне.
Не без торжественности Гольдблат и Абрамсон ухаживали за своей дамой, они как бы вернулись в мир, который был им ближе и дороже, чем вся Европа.
И черноокая эта девушка, и услужливый старик за стойкой, который, по-видимому, был ее отцом, и все эти памятные с детства блюда, и даже свет керосиновой лампы не могли не затронуть каких-то струн в сердце Розочки Залкинд — старая, уютная, но в общем-то печальная жизнь. Нет, не такой жизни хотела она народу, дочерью которого была. Нет, не хотела она, чтобы хоть кто-нибудь из ее соотечественников оставался в черте оседлости, даже выдуманной ими самими.