Япония: язык и общество
Шрифт:
В-третьих, это так называемый эдоский (токийский) диалект. Это традиционное название нельзя признать точным. С одной стороны, данное языковое образование использовалось не во всем Эдо (с 1868 г. — Токио), а лишь в его западной, нагорной части (Яманотэ), более зажиточной и престижной по социальному составу; говор восточной, приморской, части города (Ситамати) имел значительные особенности, не исчезнувшие до конца даже в наши дни (к этому вопросу мы еще вернемся); говор Ситамати был ближе к окружавшим Эдо сельским диалектам Восточной Японии. С другой стороны, так называемый эдоский диалект был скорее наддиалектным образованием, включавшим в себя элементы разного происхождения. С XVII в. Эдо стал ведущим политическим и экономическим центром страны, в котором постоянно сталкивались выходцы из различных районов Японии. В течение двух веков сложилось эдоское наддиалектное образование, где на восточнояпонскую диалектную основу наложились элементы других диалектов, носители которых попадали в Эдо, особенно диалекта Киото и диалектов по дороге из Киото в Эдо,
• язык эдоских самураев;
• язык зажиточных горожан верхней части Токио;
• язык верхней части Токио;
• стандартный японский язык (использован материал доклада Танака Акио в Токийском муниципальном университете 8 декабря 1984 г.)
Хотя до революции 1867–1868 гг. эдоское наддиалектное образование не употреблялось на письме, оно считалось престижным и благодаря переездам самурайского и отчасти торгового населения было известно и за пределами Эдо (Токио), ставшего с 1868 г. столицей страны.
Изменившиеся в связи со становлением капитализма социальные условия — формирование единого рынка, рост миграций населения и расширение контактов между людьми, развитие культуры, науки и техники — требовали создания языка, на котором могло бы общаться все население Японии. По вопросу о том, как строить этот язык, первоначально существовали разные мнения. Влиятельный политический деятель того времени Мори Аринори даже предлагал отказаться от японского языка как неадекватного новым задачам и перейти на английский (см. [Miller, 1977, с. 41–43]). Были и сторонники сохранения бунго, который во второй половине XIX в. даже расширил свое функционирование: после выхода из активного употребления японизированного китайского на бунго была переведена официальная документация, в созданной в эти годы системе школьного обучения бунго занимал большое место.
Однако единственным реальным выходом из положения было формирование литературного языка на разговорной основе. Особая роль токиоского наддиалектного Образования привела к тому, что с самого начала новый литературный язык складывался на его базе. При этом происходило пополнение языка и за счет других источников. Продолжалось, особенно на первых порах, воздействие других диалектов, в частности диалектов провинций Сацума, Нагато, Тоса, носители которых играли заметную роль в буржуазной революции (см. [Harada, 1966, с. 80–83]). Но более важным было влияние бунго. Отвоевывая у бунго один функциональный стиль за другим, новый литературный язык, получивший наименование «кого» [4] , включал в себя лексику, характерную для данного стиля; значительная часть культурной лексики и терминологии, употребительной до сих пор, первоначально была принадлежностью бунго. Заметны заимствования из бунго и в грамматике. Показатель долженствования — бэки, показатель местного падежа нитэ, показатель исходного падежа ёри еще в средние века исчезли из разговорного языка, но сохранились в бунго, откуда перешли в новый литературный язык, существуя в нем и сейчас. Как писал Н. И. Конрад, «из соприкосновения с гибким и выразительным… языком новый… язык вышел обогащенным, и притом не чуждыми ему элементами, а элементами, ему близкими» [Конрад, 1937, с. 10]. Наконец, большое количество слов, обозначавших новые понятия (включая заимствования), появлялось уже в самом кого без посредства бунго или диалектов.
4
Этот термин означает «разговорный язык», также представляя собой кальку с голландского. Широкоупотребительный до войны, сейчас он встречается редко, поскольку противопоставление «кого — бунго» перестало быть актуальным. Литературный язык в противоположность диалектам и другим некодифицированным формам языка называется «хёдзюнго» («стандартный язык») или (в последнее время чаще) «кёцуго» («общие язык»).
В течение более полувека в Японии существовали два литературных языка — бунго и кого. Конечно, сильно упрощенным было представление наших японистов 30-х годов о бунго как «феодальном» и кого как «буржуазном» языке (см. [Конрад, 1937, с. 17–18]), но само сосуществование этих двух языков было следствием противоречивой социальной структуры японского общества конца XIX — первой половины XX в., когда развитие капитализма сопровождалось наличием значительных феодальных пережитков. Сохранению бунго способствовал его многовековой авторитет, поддерживавшийся японскими правящими кругами. Еще в 1941 г. известный языковед Токиэда Мотоки писал, что для японцев бунго и кого различаются не как разные исторические фазы японского языка, а прежде всего как его более и менее престижные варианты [Токиэда, 1983, с. 93].
Однако, как справедливо указывал Н. И. Конрад, существование двух литературных языков не может удерживаться долго [Конрад, 1960, с. 49]. По мере своего совершенствования кого отвоевывал один функциональный стиль за другим. Уже к концу XIX в. он завоевал позиции в художественной прозе (в поэзии бунго оказался более стойким). Крупные писатели конца XIX — начала XX в., прежде всего Фтабатэй Симэй и Ямада Бимё (бывший также и языковедом), а затем Нацумэ Сосэки, Симадзаки Тосон, Сига Наоя и другие сыграли значительную роль в формировании нового литературного языка и в укреплении его авторитетности. К концу XIX в. на кого стала издаваться и периодика, хотя в газетном языке влияние бунго на него оказалось особенно значительным. Новые сферы коммуникации, в частности радио, с самого начала обслуживались кого. Медленнее шел процесс замены литературного языка в сфере науки: еще в 20–30-е годы при написании научных трудов нередко использовался бунго; однако в предвоенные годы кого и здесь стал превалировать. Единственной областью, в которую вплоть до разгрома японского милитаризма не допускался новый язык, была официальная документация: императорские указы, законы, юридические документы, воинские приказы и донесения, деловые бумаги, официальные письма и т. д. составлялись на бунго (подробнее историю распространения одного языка в разных сферах коммуникации см. (Конрад, 1960]).
К концу XIX в. в Японии была создана современная система образования, и еще до начала второй мировой войны Япония была страной сплошной грамотности. Основой школьного обучения стало преподавание единого для всей страны литературного языка. До войны в школах изучали бунго и кого, но если нормы бунго были разработаны еще давно, то нормы кого фиксировались уже в ходе распространения преподавания на нем, что поначалу создавало немало трудностей. Формирование официальных норм кого задерживалось отчасти из-за позиции японских языковедов, которые долго единственным достойным внимания объектом исследования считали бунго. Первая достаточно полная нормативная грамматика кого была выработана министерством просвещения лишь в 1917 г. Однако к 40-м годам современным литературным языком владела, хотя бы на письме, уже значительная часть населения Японии. Языковая политика до войны была связана с распространением литературных языков, в первую очередь через школу, средства массовой информации играли тогда подчиненную роль. Диалекты рассматривались как «порча» языка, задачей образования считалось их искоренение, однако основная масса населения, осваивая в той или иной мере литературный язык, продолжала использовать и диалекты.
Нормализаторская функция в довоенный период была сосредоточена в министерстве просвещения, которое утверждало учебники и практические грамматики. Нормы кого были достаточно разработаны лишь в отношении грамматики и орфографии, причем орфографические правила повторяли правила бунго и были основаны на традиции, мало соответствовавшей реальному произношению. Орфоэпические нормы разрабатывались слабо, хотя школьников и старались отучать от явно диалектных черт, а нормам ударения не учили совсем. Обучение в то время было обучением не столько литературному языку, сколько чтению и письму на литературном языке.
Ситуация в стране резко изменилась после поражения империалистической Японии во Второй мировой войне в 1945 г. Крах реакционной политической системы, режим американской оккупации, ликвидация феодальных пережитков, культурная переориентация — все это не могло не сказаться и на языковой ситуации. При этом влияние социальных изменений было двояким: с одной стороны, нарушалась стабильность старых норм, с другой — появились возможности для реформ литературного языка и письменности.
В первые послевоенные годы потеряли свою действенность многие культурные стереотипы, внедрявшиеся до 1945 г. правящими кругами Японии; до определенной степени к ним причислялись и старые языковые нормы. К этому добавились миграции населения в военное время, нарушившие былую диалектную обособленность, и резко возросшее влияние английского языка. Особенно явно изменилась старая система форм вежливости, где влияние общественных процессов на язык наиболее очевидно. Литература первого послевоенного десятилетия полна рассуждений о нарушении норм языка, о его «порче» и «разрушении», особенно свойственных представителям старшего поколения (см. обзор таких высказываний [Киндаити, 1959, с. 184–191]). Вновь появились предложения о радикальном преобразовании японского языка, вплоть до возрождения идей о полном отказе от него, что предлагал авторитетный писатель Сига Наоя. Прогрессивные деятели того времени, в частности писатель Такакура Тэру, призывали коренным образом изменить языковую норму, приблизив ее к «языку простого народа»: предлагалось упразднить или свести к минимуму иероглифику, исключить из языка формы вежливости, ставилась задача развить в японском языке отсутствующие в нем категории числа и лица (см. [Конрад, 1948; Абуков, 1959]).
Подобные предложения не имели реальной базы. Однако в условиях серьезных социальных изменений удалось провести ряд языковых реформ. Сразу после войны прекратилось использование бунго в его последней сфере — официальной документации. Это привело к почти полному выходу бунго из активного употребления. Осуществились и реформы письменности. Написания японской азбукой — каной — приблизились к литературному произношению, исторические написания, за небольшим исключением, были отменены. Предпринимались и меры по ограничению иероглифики. Вскоре после войны был составлен иероглифический минимум «тоё-кандзи» из 1850 иероглифов. Хотя он имел силу закона лишь для учебной литературы, выпускаемой министерством просвещения, его создание оказало несомненное влияние на употребление иероглифики. Упрощению подверглось и написание ряда иероглифов.