Япония. В краю маяков и храмов

Шевцова Галина Викторовна

Сакураи прикололся — забыл, что к нему должен пожаловать какой-то там чиновник с далеких окраин… Чиновник прождал его три часа в мастерской, а после уехал. Но оставил в подарок «о-мияге» — сласти своего региона.

Ну вот, грустно и растерянно сказал мне назавтра Сакураи, ничего хорошего человеку не сделали, а он сласти оставил. Придется их съесть. Чиновник оказался не простым, а с сакеварного завода. И сласти его были… Как бы это получше выразиться… В общем, железированное саке в прозрачных коробочках. Употребить в пищу это оказалось почти невозможным по причине странности консистенции. Внимательно глядя, как очкастый студент Хисада старательно гоняется под столом за своей сластью (конфетой это чудище назвать просто язык не повернется), я грустно изрекла: «Впервые вижу такую нелогичную еду. Ведь как ни крути, все что нельзя выпить, то можно съесть. И наоборот… Но только не в нашем случае.» Всеобщие попытки изобрести рациональный способ поедания этой пакости успехом не увенчались. Даже ложки не срабатывали: «оно» просто с них соскальзывало. Но азарт, как известно, двигатель прогресса. Сластей было порядком, поэтому веселье по отлавливанию, расчленению и засасыванию вредных штуковин продолжалось довольно долго. В результате все оказались пьяные. В самый разгар праздника в мастерскую зашел местный администратор и застал прелестную картину: Сакураи, троих парней и меня активно ползающих вокруг стола. Картину доводил до совершенства стойкий запах саке…

Несчастный администратор только горестно махнул рукой и пробормотал нечто вроде: «Профессор, и вы туда же, уж от кого-кого, а от вас-то я этого…» И удалился.

«Ну вот, — грустно констатировал Сакураи из-под стола, — таки отомстил мне этот сакешный чиновник за свое вчерашнее трехчасовое ожидание!»

А недавно одна знакомая прислала мне сообщение про компьютерный вирус. Мол, это от нее он ко мне переполз и надо его так-то и так-то найти и уничтожить, и отправить это письмо всем, кто есть в адресной книге. Короче, перепишите это письмо счастья двадцать раз и отправьте тем, кого вы любите. Я тоже психанула и отправила. Потом оказалось, что это не вирус вовсе, а безобидный файл «виндоус». Правда, к счастью, бесполезный. И от его удаления либо не удаления ровным счетом ничего не меняется. Потом Сакураи мне сказал: «Твое письмо про вирус меня очень порадовало, и я решил его отправить трем знакомым французским профессорам. Пускай и они развлекутся». Подробности реакции профессоров я у него по понятным причинам выяснять не стала…

Сакураи между тем продолжает геройские попытки по изучению русского языка. Недавно прихожу в университет, а он так серьезно говорит мне по-русски: «До свидания!» Малость перепутал, бедняга. С произнесением фразы «До свидания» вообще тяжеловато. Я как-то говорю — можно сказать проще: «Пока». А он: «Как-как? Бака?» А «бака», между прочим, по-японски значит «дурак». Нет, говорю. Уж лучше, кажется, в нашем случае говорить «До свидания». Но смех смехом, а что-то он запоминает. И не так уж мало. С ним даже в принципе общаться можно. По крайней мере, фраза «Чай будешь?» у него выходит очень и очень.

В пятницу я от них уходить собралась — говорю пацанам в мастерской: «Саё нара» (до свидания, значит). А они мне так радостно — «Саё-нара, ки-о-цукете!» (берегите себя). Сакураи на них грозно воззрился и говорит: «Это еще какое вам „ки-о-цукете“? Что надо сказать, когда человек уходит???» Они так смутились все ужасно, напряглись, заерзали, но Сакураи был неумолим. Тогда они, каждый как мог, сообщили мне по-рус-ски: «До свидания!» Это что же значит, пока меня не было, они там все коллективно тренировались произносить «До свидания»? Ха-ха!

Сакураи торчал со мной над конспектом про наши деревянные церкви прилежно почти целый день — это редкость вообще, он вечно куда-то обычно сбегает: то на лекцию, то аспирантов пугать, то в храм, а тут, видно, посвободнее был, вот целый день меня и донимал всякими потрясающими вопросами, на которых я, к своему ужасу, совсем не знаю ответов. Вот, например: каким модулем мерили эти церкви, когда строили? Господи, да понятия не имею, ну не метром же! У нас как-то на это никто внимания не обращает. А действительно — странно. Или это, может, просто я дура такая, что не знаю? Тут в Японии измерения — бог всему! Такой прикол: знаете, длина их сяку постоянно колебалась. Теперь намного проще в каждом отдельном храме промерять расстояния между колоннами и найти общий для них простой модуль — это и будет сяку для данного храма, чем пытаться этот модуль определить, исходя из исторических соображений! Так вот, часов в шесть вечера Сакураи вдруг сообщил, что идет на собрание, и мгновенно испарился. Я тоже закинула в рюкзак тетрадки и пошла читать про храмы синто — все польза какая-то. Часа через полтора Сакураи назад вернулся: «Ага, — говорит, — ты еще здесь — пошли домой». (Вот нашелся красавец на мою голову — как стемнеет, он меня из универа одну не выпускает: или к Косиде в машину определяет до станции, или сам провожает пешком. Боится. Не знаю, чего только, — тут тихо, как в раю, это вам не у нас. Но видно, уж такая у меня судьба — вечно за меня кто-то по вечерам боится.) Пошли мы с ним. Днем-то тепло было, а к ночи вдруг холод наступил и подул ветер страшный. Пока доскакали до станции — а там минут 25 топать, — замерзли просто до стеклянного состояния. Зашли в «Макдональдс» чаю попить, хоть согреться. Гляжу, а Сакураи чего-то у окна не сел, выбрал угол. Странно, думаю, я уже в принципе привыкла к тому, что многие предпочтения и закидоны у нас с ним одинаковые, так что у окна сесть — святое дело. Ан нет. Сидим в углу, руки об стаканы греем. Тут он так воровато на окно покосился и говорит:

— Если сейчас кто-то с нашей кафедры пойдет по улице и меня увидит, будет плохо.

— Почему? — спрашиваю.

— Да потому, что я, видишь ли, с собрания смылся и теперь вот если засекут — труба…

— Не, — говорю, — не страшно, если кто-то сейчас сэнсэя увидит, он возмущаться не станет, потому что если он тут сейчас ходит, то, значит, сам тоже сбежал!

— А и правда ведь, надо же, — хихикает Сакураи, — надо же!

С Сакураи приключилась аллергия. «Потому что какая-то гадость зацвела!» — как он объяснил. Тут и правда сейчас уйма всего цветет, хоть и октябрь. Очень красиво. Но Сакураи без конца чихает и трет нос — совсем как рысь, которая из любопытства сунула морду в еще не остывшие угли охотничьего костра. А Косида — он просто простудился и тоже чихает. Так они и чихают — то хором, то попеременно. Просто жалко на них смотреть. А недавно Сакураи воспитывал Фуруи у себя в кабинете. Я там же торчала. Бедный Фуруи — ему на правах любимого ученика всегда достается больше всех. За магистерскую работу: она у него не особо-то идет. Фуруи — практик. Он днюет и ночует в мастерской, абсолютно неподражаемо вычерчивает фасады реставрируемых храмов — огромные развороты сложнейших вычурных конструкций. Причем вполне способен делать это прямо с обмерочных набросков, им же и произведенных. После окончания аспирантуры Фуруи пойдет работать в самую крутую, старую и знаменитую реставрационную фирму. «Что мне с Фуруи делать, — горестно вздыхает Сакураи, — он умница и многого добьется, но ему надо получить степень… А что я буду без него делать, когда он выпустится?» И круг замыкается — Фуруи снова получает свое и беспомощно лепечет что-то про асимметрию расположения стропил над опорами в храмах школы Кеннин-дера… Когда-то же он защитится, куда ему деваться! В апреле выпуск. Очередную воспитательную акцию прерывают странные звуки из мастерской — соседней с кабинетом Сакураи комнаты. Я прекрасно понимаю их природу: это Косидин безумный чих. Но Сакураи почему-то тормозит и спрашивает, что это за шум, не телефон ли звонит. Мы с Фуруи начинаем тихо выпадать в осадок. «Чего вы угораете, что за кошмар там у нас в мастерской творится?» Фуруи берет на себя тяжелую миссию объяснений: «Сэнсэй, это не телефон, это там Косида чихает и сморкается!» «О господи, это невыносимо!» — Сакураи вскакивает и выбегает в мастерскую: — Косида, это невыносимо! Сделай что-нибудь, иди в аптеку, иди домой спать!

— ЧХИ, — говорит Косида, — ЧХИ! ЧХИ! Пойдемте в аптеку вместе, можем даже поехать на моем велосипеде, ЧХИ! ЧХИ!

— ЧХИ! — соглашается Сакураи.

Я молча сползаю под кресло.

— Стропила школы Кеннин-дера, — задумчиво повторяет восседающий на углу стола Фуруи. — Почему же это они все-таки такие несимметричные?

— Может, они тоже расчихались в свое время? — выдаю я свежую научную мысль из-под кресла. Show must go on…

И show go on. Буквально через полчаса — в забегаловке по соседству с университетом. У них тут, оказывается, милая традиция — по пятницам они (Сакураи, Фуруи и Косида) обедают в этой забегаловке — едят удон. Удон — это такие толстые длинные макароны, как правило — в супе. Суп бывает разный, и там еще всякое добавлено — мясо, водоросли-нори, рыбная паста: есть много разных видов. Еще есть такой же суп с гречневой лапшой соба, но это уже немного другая еда. Я не очень-то люблю макароны, особенно в супе. Но теперь вот тоже хожу с ними по пятницам. Чтоб вы знали: когда японцы едят макароны в супе, они имеют невинную национальную привычку с шумом их засасывать. Это просто отпад, а не зрелище (да к тому же еще и слушище). Просто бесплатное посещение обезьянника. «Ты просто вкусного удона никогда не ела, — увещевает меня Сакураи, — тут он как раз очень классный, прекрати жевать рис, попробуй». Пробую, что мне остается. Тут, правда, вкуснее, чем обычно, оттого что сам суп вкусный. А макароны, они макароны и есть.

— Если человек ест удон тихо, то это производит странное впечатление, — прозрачно замечает Сакураи.

— Ну да, прямо сейчас вот чавкать начну радостно. Потом привыкну, вернусь в Европу и там тоже буду так чавкать. И какое это тогда будет производить впечатление, а?

— Не надо нас дурить, в Европе такой еды и в помине не водится, там тебе чавкать будет просто нечем!

Прав он, конечно. Но вот у каждого на земле есть свой предел возможностей. Я научилась читать и красиво писать кисточкой их иероглифы, выражать мысли задом наперед и по частям, как это в японском языке принято, могу с удовольствием пить саке, ловко кушать водоросли и сырую рыбу палочками, пишу хайку, кланяюсь по любому случаю, сплю на полу и ем сидя на коленях, называю стропила смешным словом «таруки» и практически рефлекторно два раза хлопаю в ладоши перед алтарем синто. Могу даже разгуливать по общественным бассейнам с горячими источниками в голом виде и водить машину по левой стороне дороги. Но я никогда, вы понимаете, НИКОГДА не смогу чавкать, когда ем удон!

Глядя, как я мучительно, временами возмущенно шипя, углом рта пытаюсь откусить кусочек от горячих, скользких макаронин, бесконечно вытягивающихся из миски супа и все норовящих туда же победоносно с брызгами шлепнуться, Сакураи задумчиво изрекает:

— Я, кажется, понял, почему ты не любишь удон… Ты все-таки кошка, а кошки не могут есть горячий суп. Им же язык жжет…

Потом к нам в мастерскую пришел мальчик из соседней мастерской. Друг нашего Фуруи. Аспирант. Специальность — ретроспективный конструктор, то бишь специалист по древним конструкциям деревянных храмов. Красивый мальчик. И высокий — даже выше меня. Он, оказывается, со мной знакомиться пришел и с порога выдал по-русски: «Здравствуйте, очень приятно, меня зовут Масару». Фуруи говорит мне: «Его зовут Хиросава» (это фамилия), а этот друг: «Нет, — говорит, — называй меня Масару» (имя). Так что — вот, удостоилась чести. Во как! А тут ведь по имени называть не очень принято. Особенно мужчин. Я, к слову сказать, имени Фуруи вообще не знаю…

— А этот твой дружок очень даже ничего, — говорю Фуруи после того, как парень из соседней мастерской отбыл восвояси.

— Ага, он две недели по Интернету лазил — искал русские приветствия и потом их учил. Все ко мне приставал: познакомь да познакомь… Чаю хочешь?

— Хочу!

— Сейчас сделаю. А у вас в мастерской такой же бардак, как у нас был?

— Да, точно такой же.

— Что, правда?

— КРЫСА?!

(К нашему столу постепенно сползаются еще несколько студентов-слушателей.)