Японская новелла
Шрифт:
Сигэру стоял повесив голову и не произнося ни единого слова.
— Такэру, ты уж так...
— Матушка! — от одного взгляда Такэру мать словно оцепенела. А он продолжал:
— Сигэру, сделай харакири!
Сигэру вздрогнул и поднял голову. Отец тяжело вздохнул.
— Да, так, как сказал сейчас Такэру. Сигэру, умри!
— Умри, Сигэру, — сорвалось и с губ Сатору. Сигэру перевел взгляд с отца на братьев. Из глаз его покатились слезы. Наконец он обернулся к матери, которая, вся дрожа, сидела рядом с отцом. На нее он возлагал последнюю надежду.
С
Мать еще сильнее задрожала.
— Сигэру, прости нас!
— Матушка! И вы — тоже?..
Сигэру уронил голову на грудь. Прошло несколько секунд.
— Надо было умереть на Эйгатакэ! — прошептал Сигэру.
Он вскочил на ноги. Никто не успел опомниться, как он схватил из токонома короткий меч и спрыгнул на пол.
— Прощайте!
Блеснуло лезвие, Сигэру вспорол себе живот, и алая кровь струей хлестнула по стенкам бумажного фонаря.
“Вернулся Сигэру-сан из дома Уэда! Вернулся Сигэру-данна 3из Усадьбы!” — бурлила деревня. Потом на смену этим толкам пришли другие: “Сигэру сделал себе харакири!”, “Да нет, его закололи”. Были и такие умники, которые уверяли: “Пустое! Просто распустили слухи о самоубийстве, а сами укрыли его где-то подальше”. Но вскоре, когда Сигэру тайно похоронили, слухи умолкли. И даже вечно недовольные, что бурчали в других деревнях: “Богатым всегда везет! Сын участвовал в мятеже, вернулся домой, а жандармы делают вид, что им ничего неизвестно”, — даже эти теперь зашептали: “Богачи — злодеи! Воротился сын, а они и спрятать его не сумели. Заставили сделать харакири, лишь бы от себя отвести беду. Нет, уж лучше родиться в доме нищего, чем в доме богача...” Неистребимая ненависть односельчан как туман окутала Усадьбу.
Явственно ощущавший эту ненависть, Такэру уговорил отца уехать вместе с ним на горячие источники. В доме остались лишь мать, Сатору да слуги. Как-то само собой получилось, что деревенские стали обходить Усадьбу стороной. Хозяйка с утра до вечера сидела взаперти, не выходя из задних покоев. Сатору каждый день отправлялся на рыбную ловлю. В доме некому было громко слово вымолвить. Здесь словно сгустилась вся печаль осени, той, о которой говорится: “Чем больше дом, тем печальнее в нем осенний вечер”.
Утром восемнадцатого октября небо на востоке ярко пылало. Стояла необычная для этого времени года духота. Днем все замерло, ни один листок на деревьях не шевелился. “Неспроста такая тишь”, — с тревогой думали люди в деревне.
Но вот перевалило за полдень. Около трех в небе внезапно послышался такой шум, словно взлетели одновременно сотни и тысячи орлов. Казалось, снопы рисовой соломы, сложенные у ворот, тронулись с места и с шуршанием понеслись по земле. В мгновение ока налетел ураган.
Он не утих и к ночи, напротив, набрал еще большую силу. Слуги в Усадьбе собрались на кухне, зажгли множество лучин.
— Ух, как задувает! Как задувает! О-Цуги-сан, выгляни-ка наружу. Тьма кромешная! Ну и страшный же вечер!
Женщина, чистившая хурму у очага, дрожа, ответила работнику, скоблившему котел:
— Было и пострашнее: когда я давеча понесла фонарь в покои, хозяйка поднимает ко мне лицо — бледное-бледное — и говорит: “О-Цуги, не побудешь ли со мной немного?” Подумайте только! Меня всю как жаром обдало, говорю ей: “Хорошо. Вот управлюсь и сразу приду!”, да скорее бежать! О-Тики-сан, сходи-ка ты!
— Ой, не хочу! Ни старого господина, ни молодого нет, в доме пусто... Сатору хоть и здесь, да, верно, в такую погоду храпит вовсю... Вот ведь Такэру — родной брат Сигэ... О, милосердный Амида-будда!” Как раз неделя миновала.
— Жаль беднягу... Милосердный Амида-будда!..
— Сигэру-данна жалко... А разве не жаль и О-Кику-сан? — вмешался в разговор старик, возившийся с соломой.
— Как не жаль! Да вот, кажется, Дзимбээ говорил вчера: услышала она об этом и в уме повредилась. А позавчера — еще немного, и перерезала бы себе горло. Теперь, говорят, мать караулит ее и днем и ночью.
— Да уж верно так, верно так... Еле вырвался живым — и сразу такое! Есть отчего потерять разум. А Такэру-данна... Что это, ветер как будто унялся?.. Нет, снова завыл!
Все в природе замерло, точно затаило дыхание. Но вот опять налетел порыв урагана, бросился на дом Захлопали двери и сёдзи, о ставни застучало — то ли гравий с дорожек, то ли листья с деревьев; зазвенела, слетая с крыши, черепица, и все это слилось со стоном старого камфарного дерева, ветки которого, словно в предсмертной агонии, бились на ветру. Невольно думалось: уж не наступил ли конец света?
В дальней комнате, где хозяйка О-Ёси сидела одна, занятая шитьем, ветер, пробивавшийся сквозь ставни, колебал в фонаре язычок огня, и тот, треща, замирал, готовый вот-вот погаснуть, а потом снова ярко разгорался. Хозяйка вдруг перестала шить и прислушалась. Встав с места, она поправила фитиль, раздвинула фусума 36и оглядела соседнее помещение, затем поспешно задвинула фусума и, вернувшись на место, снова взяла в руки шитье.
Прошло минут пять.
— Цуги! Цуги! Сатору! Есть кто-нибудь?
Она звала напрасно — отклика не было. Никто не пришел, слышно было лишь, как стучат сёдзи.
— Что это может быть?.. О-о, какой ужасный ветер!.. Ой, кто это там, за фусума? Это ты, Цуги?
Дрожа как в лихорадке, она встала со складной меркой в руке, еще раз раздвинула фусума, но тут же опять задвинула. Снова поправив фитиль, она собралась сесть на свое место, но вдруг уставилась на фонарь и, приблизившись, стала пристально разглядывать его, тереть кончиками пальцев.
— А-а, это пятно от масла? Да, да... Но ведь фонарь оклеили заново, пятно не должно было остаться... Отчего такой тусклый свет?